часы Адольф практически не выходил из дому. Подыскать себе приличную работу он не стремился. А главное, ему не хотелось работать на чужого дядю. Кроме того, легкие у него были не в порядке, вроде бы ничего серьезного, но Клара запаниковала: а что, если сын, подобно отцу, умрет от кровоизлияния в легкие? Было нетрудно убедить ее в том, что на данном этапе стремление к служебной карьере может обернуться несчастьем. Адольф расписал матери, как однажды станет великим художником, или великим архитектором, или, не исключено, и тем и другим сразу. Нигде не работая, он получит возможность завершить образование в домашних условиях — будет читать и заниматься живописью. И этим он сразил ее наповал. После пяти невеселых лет в реальном училище Адольф с удовольствием окунулся в новую для себя жизнь в Урфаре, на Гумбольдтштрасе. Мать платила по счетам, а сестра прибиралась по дому. Адольф отпустил усики. Солнечного света он не любил. Лишь вечером отправлялся на прогулку, переходил по мосту Дунай и шел по улицам Линца к зданию оперного театра. Клара принарядила его, и теперь на Адольфе был хороший темный костюм и черная шляпа; на ходу он поигрывал тросточкой с серебряным набалдашником, ставшей главным предметом его гордости.
Принимали его, как он думал, за молодого аристократа. Каждый взгляд, брошенный на собственное отражение в уличной витрине, укреплял его в этом убеждении.
Его нежелание выходить из дому в дневные часы превосходно сочеталось с любовью, которую он питал к вечернему сумраку и ночному мраку. Не все банальности, рассказываемые про Дьявола, не соответствуют действительности. Большинство людей даже не догадывается, сколь угодна тьма Воплощенному Злу и Его адептам. Угодна — и не зря: ночь куда более открыта для духов.
Клара, разумеется, гордилась тем, как стал выглядеть Адольф. Она считала, что стоит ему захотеть, и весь мир откроется перед ним. А пока пусть отдохнет, ведь с такой редкостной головой нетрудно и переутомиться!
Изменился и стиль, в котором он мастурбировал. В лесу ему нравилось выстреливать спермой в листву. (Ему нравилась листва и нравилось выстреливать в нее спермой.) А теперь, запершись у себя в комнате, он заранее держал наготове носовой платочек. И, прежде чем позволить воображению разыграться в достаточной для семяизвержения степени, выбрасывал руку вперед и вверх под углом в сорок пять градусов и держал ее на весу длительное время. При этом ему вспоминался туалет в реальном училище, где он хвастал перед соучениками этим застывшим жестом. Конечно, у каждого из них было но паре яичек, а у Адольфа только одно, но он мог держать руку на весу, выбросив ее вперед и вверх под углом в сорок пять градусов, а они этого не умели. Разумеется, часто, чересчур часто всеобщее внимание уходило в другую сторону. Мальчики собирались у писсуаров и сравнивали, у кого длиннее и толще. Однажды произошел забавный случай. Проводя подобные «соревнования», реалисты, естественно, боялись того, что в туалет заглянет учитель. И тут он действительно заглянул. Подростковые пенисы стремительно попадали со страху, и только тут все заметили, что Адольф застыл с выброшенной вперед и вверх рукой. Сейчас, в комнате на Гумбольдтштрасе, ему удалось усовершенствовать собственное мастерство. Теперь Адольф удерживал эрекцию даже стоя с выброшенной вперед и вверх рукою. Он научился обходиться без рук: ему вполне хватало воспоминаний о «соревнованиях» в туалете и разнокалиберных членах соучеников.
В этом впервые обретенном раю таилась, однако же, и теневая, адская, сторона. Лео Раубаль, муж Анжелы! Встречая Адольфа, он каждый раз принимался гудеть ему в ухо: «Пора бы тебе, дружок, начать зарабатывать себе на хлеб насущный. Неможется? А так оно и будет, пока ты не пойдешь на работу. Все твои неприятности оттого, что твоя родня в Шпитале считает тебя полным бездельником. Мы-то с тобой знаем, что это не так, что ты вечно занят, но занятие твое называется ничегонеделанием!»
Адольф тут же уходил из комнаты. Анжела обижалась. На ее взгляд, брат обращался с ее мужем невежливо. Клара — исключительно из любви к падчерице — хранила молчание. В конце концов, этот неотесанный болван доводился ей зятем, и она страшилась семейных ссор. Меньше всего ей хотелось превратиться в сварливую тещу. Лучше уж стерпеть поношения по адресу единственного сына со стороны зятька, явно преувеличивающего значимость собственного мнения для окружающих. Со своей стороны Клара давным-давно решила: Адольф не бездельник. Он сидит дома и не покладая рук занимается рисованием. Кроме того, он не курит и не берет в рот спиртного. Такого прекрасного молодого человека никак не назовешь бездельником. Он ведь не тратит времени попусту. И к девкам не ходит. И вообще ими не интересуется. Может быть, он и впрямь станет великим художником. Откуда мне знать? И откуда знать кому бы то ни было другому? Он такой серьезный. Когда он сидит в одиночестве и работает, то кажется таким сильным и таким гордым самим собой. Он преисполнен уверенности в том, что когда-нибудь своего добьется. И в этом отношении он гак похож на Алоиса. Нет, он даже лучше Алоиса. Потому что Алоису хотелось всего сразу. И вновь возвращалась она мысленно к животрепещущей для любого юноши теме: он не тратит время на девок. Они его совершенно не интересуют.
Не интересуют и не заинтересуют. Еще долго не заинтересуют. Ей следовало бы скорее обеспокоиться возможными интрижками с дядьками и парнями, причем порой — по-настоящему плохими парнями.
Поскольку Клара теперь питала к Адольфу слепую материнскую любовь, она даже не задумывалась над тем, что за образы проносятся перед ним, когда он занимается онанизмом. Да и о самих занятиях не догадывалась: он ведь не оставлял никаких улик, неизменно держа наготове носовой платочек. И сам потом эти платки прополаскивал. Ей и в голову не приходило, что, доводя себя до исступления и готовясь выпалить из единственной послушной его приказам пушки, Адольф тщательно выстраивал мысленную взаимосвязь между своим отказом пойти служить на таможню и кровоизлиянием, сведшим в могилу его отца. Если такая связь существует, значит, ему удалось оскальпировать уже двоих — Эдмунда и Алоиса. И эта мысль в сочетании с образами соучеников по реальному училищу, меряющихся членами возле писсуаров, волновала его настолько, что дальше все получалось само собою! Получалось. Он испытывал блаженную усталость и погружался в размышления о том, как же все на самом деле связано, смешано и перемешано.
7
Несколько лет спустя некая девочка, учившаяся в одной школе с Паулой, каждое утро наблюдала, как Клара отводит дочь на уроки. Еще совсем недавно эта девочка жила на ферме, а теперь она видела, как нежно целует Паулу мать на прощание. С самой этой девочкой, разумеется, никогда не происходило ничего подобного. Ее мать была для этого слишком занята. Так что девочка завидовала Клариной дочке, напрочь игнорируя тот факт, что умственно отсталая Паула, даже будучи оставлена на второй год, учится хуже всех в классе. Материнская любовь, думала эта девочка, слаще меда.
Да ведь и впрямь мы приходим в этот мир для счастья.
Эпилог
ЛЕСНОЙ ЗАМОК
В самом начале я представился как Д. Т., и это не было целиком и полностью ложью. Так сокращали мое имя, Дитер, в те дни, когда я обитал в теле и образе офицера СС, а дни эти продлились до самого окончания Второй мировой войны (когда Дитеру пришлось сломя голову улепетывать из Берлина). Так я и оказался поневоле чуть ли не замешан в бунт, который разразился в самый разгар растянувшегося на всю ночь праздника. Дело происходило в концлагере, только что освобожденном американцами, 30 апреля 1945 года.
В крошечном боксе меня допрашивал американский психиатр в ранге капитана, прикомандированный к освободившей лагерь дивизии. В ожидании волнений ему выдали кольт сорок пятого калибра, который лежал сейчас на столе у него под рукой. Мне было понятно, что с оружием капитан обращаться не умеет; в конце концов, он был врачом, пусть и в офицерском чине.
Судя по нашивке с фамилией, психиатр был евреем, и, конечно же, его потрясло все увиденное.
Пацифист по складу характера, этот еврейский вояка старался по возможности минимизировать собственные негативные впечатления, то есть буквально затыкал себе нос, стараясь не вдыхать разливавшееся по всему лагерю зловоние. Чем сильнее ликовали спасенные из застенка узники, тем больший смрад они источали. Дополнительным источником заразы, разумеется, был я, единственный
