посылки с едой и одеждой для раздачи беднякам. Она и вправду раздала около тридцати тысяч подарков с едой, одеждой и двумя неизменными фотографиями; говорили, некая фирма из Тукумана выделила на это триста тысяч песо и что поездка в общем и целом стоила больше миллиона с четвертью песо. Вокруг ее посещения создали такой ажиотаж, что самолет, в котором она летела, не мог некоторое время приземлиться, потому что толпы народа поломали барьеры и заполнили поле. Когда он все-таки приземлился, семь человек погибли и сотня получила ранения в давке. Но это не прервало церемонию, и в тот же вечер в Белом зале, в доме провинциального губернатора, Эву назвали Королевой сахарного тростника, увенчав золотой, а не бумажной короной.
И, наверное, психологически не так странно, что Эва, которая с такой горечью выступала против олигархов, которых она называла выродившимися, продажными и жестокими, в своей благотворительной деятельности, которая, как она настаивала, призвана установить социальную справедливость, превзошла в своем стремлении к покровительству олигархов и сама стала их чудовищной копией. Престарелая владелица поместья смотрела на людей, работавших на нее, в лучшем случае как на своих детей, в худшем – как на своих рабов. Она следила за тем, чтобы у них была крыша над головой и пища, когда они состарятся, прописывала им лекарства, когда они болели, устраивала им нагоняи и сочетала церковным браком, готовила приданое для их новорожденных и платья для первого причастия для девочек, приносила сладости и игрушки на Рождество и видела себя щедрой благотворительницей, игнорируя тот факт, что им мало платят, что у них плохие дома и они необразованны. Эва предложила им лучшую оплату, в некоторых случаях – лучшее жилье и образование перонистского толка. Но она продолжала держать их за детей, целиком зависящих от нее, и ввергла целую страну в состояние экономического рабства, – а как могли люди, в огромной своей массе необразованные и наученные рабству, оказать ей сопротивление? Она оставляла им даже меньше возможностей достичь зрелости, нежели олигархи, и, как и олигархи, она говорила о «своем народе», становясь крестной матерью для бесчисленного количества младенцев и раздавая подарки на Рождество, как если бы эти люди и в самом деле были ее маленькими детьми. Она могла предоставить им пальто разных цветов и фасонов или огромное количество набивных платьев – самых хорошеньких; но получатель пальто или платья не мог сам выбрать цвет и фасон, но должен был радоваться тому, что ему дали, как ребенку полагается радоваться полученной в подарок книжке, хотя его приятелю в соседнем доме подарили велосипед. Что должны надевать люди, то, чему они должны учиться, что читать – все определяла Эва Перон.
Глава 14
В моем сердце живет одно главное чувство, которое подчиняет себе мой дух и мою жизнь: это мое негодование против несправедливости.
Перон занял свой пост благодаря тайному сговору своих коллег-офицеров; будь один и оставайся он послушен их желаниям, он мог бы заручиться полной их поддержкой и благодаря одной этой поддержке оставаться у власти. Военные не требовали его отставки, они лишь возражали против Эвы, хотели удалить ее из общественной жизни или даже отправить в изгнание. Офицеры были ее противниками с самого начала, усматривая в ней угрозу своей власти и оскорбление своего мужского достоинства. Но Перон, который не раз становился свидетелем предательства военных, понимал, что оружие, которое он мог бы использовать против них, должно находиться исключительно в его руках, и задумался о поддержке профсоюзов; и это оружие, выкованное руками Эвы, доказало свою силу. Рабочие были не так горды, как армейские офицеры, которые не могли позволить, чтобы ими командовала женщина, и, в отличие от олигархов, не считали Эву выскочкой. Она вышла из их рядов – факт, который она никогда не пыталась скрыть; и чем более знаменитой, богатой и могущественной она становилась, тем с большей готовностью они ей аплодировали. А женщины из рабочих семей восхищались ею вдвойне, ведь, глядя на нее, они и сами чувствовали себя отомщенными не только за годы бедности, но и за годы зависимости от мужчины. Именно эта огромная масса униженных и оскорбленных поддерживала Эву и Перона, и для многих из них на первом месте стояла Эва. Члены профсоюзов не понимали, в какое опасное предприятие их втянули, что и неудивительно, поскольку Перон со своими манерами рубахи-парня и щедрыми обещаниями сумел заморочить голову даже такому опытному профсоюзному боссу, как Киприано Рейес. Аргентинские труженики были наивны и доверчивы, социально безответственны и зачастую готовы преданно служить любому хозяину, который отнесется к ним по- доброму, равно как воткнуть нож кому-нибудь под ребра по самому незначительному поводу. Условия существования в стране не располагали к росту независимости рабочих: при обширных незаселенных территориях, плохих дорогах, недостатке средств связи процветала система малых общин, в которых правил благосклонный или тиранический патриарх, estancias управлялись патроном, в пуэбло властвовали местные candillos; в городах еще двадцать лет назад почти не было больших предприятий и рабочие не имели своих организаций. С середины девятнадцатого века делались попытки организовать рабочих в профсоюзы, но только в дни Иригойена некоторые из них стали играть хоть какую-то роль в общественной жизни; самыми старыми и сильными из них были Союз железнодорожников и Объединение машинистов. В некоторых отраслях, таких, как консервная промышленность, работодатели, наравне с другими виновные в том, что Перон занял свое нынешнее место, использовали любые средства, включая насилие, чтобы уничтожить нарождающиеся профсоюзы. Когда Перон стал секретарем труда, он всячески поощрял уже существующие профсоюзы и помогал в формировании новых в тех отраслях, где прежним организациям не удалось выжить. Именно в то время началась его дружба с Киприано Рейесом, который тогда организовал профсоюз «консервщиков». Перон, еще оставаясь в Секретариате труда, протолкнул законы, которые обеспечивали рабочим приличную зарплату, посильное число рабочих часов, выходные, оплачиваемые бюллетени и нормальные условия жизни. А поскольку ни консерваторы, ни радикалы не обещали рабочим ничего, кроме возвращения к прежнему бедственному положению, нет ничего удивительного, что в 1946 году Перон получил власть голосами трудящихся. После этого Эва переехала в Секретариат труда и стала неофициальным, но наиболее активным министром труда[27]. Теперь уже невозможно рассудить, какая часть ответственности за то, что последовало дальше, лежит на ее плечах, а какая – на его; но если он и не знал о некоторых ее действиях, а иногда давал им задний ход, она, во всяком случае, была в курсе всего, что творилось в министерстве. Она была наместником Перона, но не так уж редко случалось, что наместник обретал больше власти над владением, чем его хозяин.
Поначалу между профсоюзами и Пероном все шло как по маслу или почти как по маслу; зарплата подскочила на пятьдесят и шестьдесят процентов, и каждому выдавалась премия в размере месячной зарплаты в конце года; у сельскохозяйственных рабочих появился получасовой перерыв на завтрак и, кроме обеденного перерыва, три часа сиесты летом. Те же сельскохозяйственные рабочие и служащие контор получили получасовой перерыв на чай – странный отголосок британского влияния. Большинство новых законов о труде были в теории справедливы, некоторые – забавны, но на практике они исполнялись лишь в той мере, в какой могли ударить по хозяевам. Трудовым судам, организованным по франкистскому образцу, вменялось в обязанность разбирать конфликты, возникающие между работниками и хозяевами, но, исключая те случаи, когда наниматель являлся активным перонистом, решения всегда принимались в пользу рабочего. Новые законы, даже когда они применялись справедливо, порой приносили бизнесменам неоправданные убытки. Один владелец отеля, дела которого шли из рук вон плохо, не мог закрыть свое заведение, потому что он должен был выплатить каждому работнику компенсацию в размере месячной зарплаты за все те годы, которые они у него служили, а многие трудились у него больше двадцати лет. Однако же ему все-таки пришлось, и это уже никого не удивляло в Буэнос-Айресе, терпеть эти потери. Такие неожиданно ставшие гарантированными привилегии породили взаимное недовольство между нанимателями и работниками; рабочие – и их можно понять – извлекали все выгоды из своего нового положения, а их работодатели злились, что они тратят лишние деньги, полученные в зарплату, на вино и развлечения, пренебрегая иными, лучшими возможностями. Перона не слишком тревожило это взаимное раздражение, на самом деле они с Эвой даже подогревали его своими речами, потому что считали, что в Аргентине должен был быть один хозяин и одна хозяйка.
Так же, как Эва испытывала некое глубокое удовлетворение, раздавая беднякам банкноты по пятьдесят и сто песо, она, похоже, получала удовольствие и от того, что даровала рабочим все, о чем они просят, и даже больше; когда железнодорожники попросили о повышении зарплаты на сорок процентов, Эва радостно воскликнула: «Дайте мальчикам пятьдесят!» Цена, которую приходилось платить за подобный либерализм, не волновала большинство рабочих; их в принципе мало заботило, входит ли их профсоюз в
