Борман принялся писать в блокноте, а министр пропаганды продолжил:
– Наш вождь и фройляйн Браун, разумеется, покончат с собой первыми. Их тела будут сожжены солдатами СС в саду Канцелярии, в нашем с Борманом присутствии. Возможно, кто-то из вас тоже пожелает присутствовать. Этот акт послужит сигналом к нашим, менее значительным жертвоприношениям.
Гитлер положил ладонь на шкатулку:
– У меня здесь хватит цианида на всех.
Собака протяжно зевнула и щелкнула зубами во сне.
– Теоретически, – сказал министр пропаганды, – наши тела должны быть сожжены солдатами СС, охраняющими бункер, но в данных обстоятельствах трудно сказать, останется ли к тому времени достаточно людей, чтобы выполнить работу до конца.
– Нужно
– Все зависит от того, успеем ли мы своевременно доставить сюда достаточное количество бензина, – сказал Борман.
– В таком случае необходимо заняться этим немедленно, – сказал министр.
– Совершенно верно, – сказал Борман, а потом с минуту ничего не происходило. Я поняла, что Борман ждет, когда министр пропаганды пойдет отдавать приказ, а министр пропаганды ждет, когда Борман пойдет отдавать приказ.
Гитлер провел рукой по глазам и сказал страшно усталым голосом:
– Позаботьтесь об этом, Шауб.
Один из адъютантов встал и вышел из комнаты.
– Как медик, – заговорил Штумпфеггер, нарушив тяжелое молчание, – я должен заметить, что полностью сжечь человеческое тело довольно трудно. Сжечь более двадцати тел, при обычной температуре пламени, чрезвычайно сложно, и я думаю, нам следует смириться с…
– Надо найти способ, – отрезал Гитлер, пресекая дальнейшее обсуждение вопроса. – Я не могу думать обо всем сразу. Вот вы и найдете способ.
Он вынул из кармана маленький медный ключик и вставил в медный замок шкатулки.
Казалось, все звуки за стенами комнаты стихли, когда он откинул деревянную крышку: несмотря на непрерывный грохот артиллерийских орудий, молено было расслышать скрип петель. Глаза Гитлера расширились при виде содержимого шкатулки, а нервно прыгающие руки перестали трястись, когда он поставил ящичек к себе на колени. Я мельком увидела кусочек потертого синего атласа – примерно таким же была обита изнутри шкатулка, в которой отец хранил свои хирургические инструменты.
Гитлер поднял голову, и я вдруг увидела, как сильно он состарился. Но глаза у него не состарились. Они сияли.
Один за другим мы начали подходить за ядом. Он дал мне прозрачный стеклянный пузырек размером с ноготь – холодный как ледышка. Я заглянула в шкатулку, где лежали в ряд пузырьки, и у меня закружилась голова.
Утром я пошла поговорить с генералом. Я почти не спала ночью.
Он сидел в постели, откинувшись на подушки. При моем появлении он повернул голову и улыбнулся странной улыбкой, печальной и любезной, которой я никогда прежде не видела и которая мне не понравилась.
– Вы знали, что здесь замышляется?
– Замышляется?
– Массовое самоубийство. Команды эсэсовцев для сжигания трупов. Необходимость раздобыть достаточное количество бензина.
– Какая разница, знал я или нет?
– Если знали, вы могли сказать мне.
– Вам любой мог сказать, коли на то пошло.
Наступило молчание. Я вдруг поняла, что мне страшно холодно. Обхватила себя руками, стараясь унять дрожь.
– Вы согласны с этим?
– Конечно.
– Вы примете яд?
– С радостью, за Германию.
Взгляд его голубых глаз остановился на мне. Горящий и мечтательный.
– За Германию, – повторила я. Потом, пытаясь преодолеть силу, против моей воли удерживающую меня здесь, произнесла: – Какую пользу это принесет Германии?
– Он станет путеводной звездой для грядущих поколений, – сказал он. – Акт самопожертвования. Погребенный в веках, словно алмаз…
– Алмазы не погребают, а добывают.
Я прислушалась к глухим разрывам снарядов.
– Вы действительно верите, что все люди, взявшие сегодня ночью пузырек с ядом, отравятся?
– Вам должно быть стыдно говорить такое.
– А
– Да, собираюсь! – выкрикнул генерал, а потом, обессиленный таким всплеском энергии, откинулся на подушки с совершенно изнуренным видом.
Я поняла, что человеку в столь плачевном состоянии смерть, наверное, не кажется непривлекательной.
– Ну а я не собираюсь!
– Тогда почему вы взяли яд?
– Гитлер меня гипнотизирует.
– Очень жаль, что вы не в состоянии возвыситься духом, чтобы осознать величие момента.
– Я не вижу никакого величия момента. Я вижу только нездоровое возбуждение и истерику.
Он смотрел неподвижным взглядом мимо меня, в стену.
– Вам всегда позволялось слишком многое, верно?
Я присела на край операционного стола. Мне вдруг все стало ясно.
– Здесь в бункере все сумасшедшие, – сказала я. – И любой, кто сюда прибывает, сходит с ума через несколько дней. Со мной такого еще не произошло, а вот с вами произошло, потому что вы ослаблены. Думаю, чем раньше мы отсюда выберемся, тем лучше.
– Никто вас здесь не держит, – сказал генерал. – Гитлер охотно позволит вам покинуть бункер. В свой последний час он нуждается в единомышленниках, а не в пленниках.
– Вы прекрасно понимаете, что без вас мне отсюда не выбраться.
Я разозлилась. Мои шансы выйти своим ходом за линию фронта русских практически равнялись нулю. Все хорошо знали, что русские делают с немецкими женщинами. Из Берлина можно было выбраться только одним способом: по воздуху.
Похоже, генерал понимал это. Он сказал:
– Никто не заставлял вас лететь сюда. Я пытался вас отговорить.
– В этом я вас не виню, – сказала я.
– Вас двадцать раз могли убить во время нашего полета.
– Это совсем другое дело.
Я сидела на столе и болтала ногами. Похоже, говорить больше было не о чем.
– Похоже, вы злитесь, – сказал он. – Я не хотел заманить вас в ловушку. Возможно, Рехлин пришлет еще один самолет.
– Если пришлет, вы улетите на нем?
– Нет, но ничто не мешает улететь вам.
Я не знала, верить генералу или нет. Но это было вопросом второстепенной важности.
– Как по-вашему, они пришлют еще один самолет? – спросила я.
Он не ответил.
Примерно часом позже, когда я разминала ноги, прогуливаясь по коридорам, мимо меня в
