обязанностей?
Мы отказались.
Консул и капитан переглянулись, и лицо последнего выразило горькое разочарование.
Тут я заметил, что Гай смотрит на меня; в первый раз он заговорил и велел мне подойти. Я сделал несколько шагов.
— Это вас мы подобрали на острове?
— Да, меня.
— Стало быть, это вы обязаны жизнью моему человеколюбию? Вот какова благодарность моряка, мистер Уилсон!
— Вы неправы, сэр. — И я сразу же выложил ему, что прекрасно знаю, почему он послал шлюпку в бухту; у него сильно поредела команда, и он просто хотел заполучить матроса, которого надеялся там найти. Своим избавлением я был обязан судну, и доброта его капитана тут ни при чем.
Доктор Долговязый Дух также пожелал кое-что сказать. Двумя мастерски составленными фразами он обрисовал личность капитана Гая — к полному удовольствию всех присутствующих матросов.
Дело стало принимать серьезный оборот; моряками овладел мятежный дух, и они заговорили о том, не захватить ли им консула и капитана вместе с собой в Калабусу.
Остальные судьи пришли в волнение и принялись призывать к тишине. Наконец, она восстановилась, и Уилсон, обратившись к нам в последний раз, снова упомянул о «Розе» и Сиднее и в заключение напомнил нам, что до отхода «Джулии» осталась неделя.
Предоставив брошенным намекам самим оказывать действие, он отпустил команду, приказав капитану Бобу и его приятелям отвести нас обратно туда, откуда мы пришли.
Глава XXXVII
ФРАНЦУЗСКИЕ СВЯЩЕННИКИ СВИДЕТЕЛЬСТВУЮТ СВОЕ ПОЧТЕНИЕ
Через несколько дней после только что описанных событий мы бездельничали в «Калабуса беретани», как вдруг нас почтили посещением три французских священника. Единственным знаком внимания к нам со стороны английских миссионеров была присылка ими своих визитных карточек в виде пачки душеспасительных брошюр, а потому мы невольно пришли к заключению, что французы, навестившие нас лично, во всяком случае лучше воспитаны.
В это время они обосновались очень близко от нашего жилья. Небольшая приятная прогулка по Ракитовой дороге, и сквозь деревья уже можно было различить грубый крест; вскоре вы оказывались в самом очаровательном уголке, какой только можно вообразить. На пологом холме росли старые хлебные деревья; впереди саванна, спускавшаяся к роще кокосовых пальм, а в просветах между ними виднелось голубое, залитое солнцем море.
На вершине холма стояла построенная из бамбука простая, очень маленькая часовня, увенчанная крестом. В сумерки туземцы украдкой заглядывали сквозь щели в плетеных стенах и любовались небольшим переносным алтарем с распятием, позолоченными подсвечниками и кадилами. Но дальше любопытство их не шло, и ничто не могло заставить их посещать богослужение. Какое забавное представление создалось у таитян о ненавистных чужестранцах! Мессы и песнопения были не чем иным, как дьявольскими заклинаниями. Что касается самих священников, то они казались им не лучше злых колдунов, подобных тем, какие в старину устрашали их отцов. Близ часовни стояли уютные туземные домики, арендованные у вождя. Здесь, наслаждаясь всеми удобствами, жили священники. На людях они принимали довольно набожный вид, но это ничего не значило; у себя дома они составляли настоящий орден Веселых монахов, устраивали достойные их сана попойки за бесчисленными чашами красного бренди и поздно валялись по утрам в постели.
Прискорбно, что они не могли жениться — прискорбно, я хочу сказать, для местных дам и для нравственности. Ибо для чего было старым холостякам духовного звания держать при себе целый штат нарядных молоденьких туземок-служанок? Эти барышни были первыми их прозелитками — и очень ревностными!
Католических священников, как я уже говорил, считали чародеями; у двоих из наших трех посетителей внешность вполне могла бы оправдать такое мнение.
Это были высохшие французики в длинных прямых рясах черного сукна и уродливых треуголках — таких несообразно больших, что от преподобных отцов, когда они их надевали, как будто ничего не оставалось.
Их товарищ был одет по-иному. На этом широком в кости, дородном пятидесятилетнем здоровяке было что-то вроде желтого фланелевого шлафрока[70] и широкополая соломенная шляпа. Яркий цвет лица, напоминавший осенний лист, красивые голубые глаза, превосходные зубы и характерный кельтский акцент выдавали в нем ирландца. Это был отец Мэрфи — хорошо известный и очень нелюбимый во всех протестантских миссиях в Полинезии. Юношей его отправили в духовную семинарию во Францию; приняв там пострижение, он после этого лишь раза два побывал на родине.
Отец Мэрфи быстро подошел к нам и первым делом осведомился, нет ли среди нас его земляков. Их оказалось двое. Один был шестнадцатилетний парень — рыжий курчавый мошенник; как полагается молодому ирландцу, его звали Пат. Второго, безобразного и довольно унылого на вид мерзавца, звали Мак- Ги; его жизненная карьера потерпела крушение из-за преждевременной отправки на каторгу в Сидней. Так во всяком случае гласила молва, хотя, возможно, все это было только сплетнями.
Большинство моих товарищей по плаванию обладало какими-нибудь положительными качествами, искупавшими их недостатки, но Мак-Ги представлял исключение; вынужденный общаться с ним, я тысячу раз имел случай пожалеть о том, что он до сих пор не угодил на виселицу. Природа, как бы против своей воли посылая Мак-Ги в этот мир, сделала все возможное, чтобы каждому было ясно, что он за человек. Взглянув ему в глаза, вы уже не могли ошибиться; они противно косили и, казалось, подозревали друг друга.
Сразу же отвернувшись от него, добродушный священник остановил свой взгляд на веселом лице Пата, который с невинно проказливым видом рассматривал огромные шляпы, из-под которых, точно улитки, выглядывали два маленьких француза.
Пат и священник оба были родом из одного и того же городка в графстве Мит; когда это выяснилось, Мэрфи прямо засыпал юношу вопросами. Пат казался ему как бы весточкой с родины и говорил его сердцу в сто раз больше любого письма.
Земляки долго беседовали, французы сказали несколько слов на ломаном английском языке, а затем наши гости попрощались; но, не пройдя и сотни шагов, отец Мэрфи вернулся и спросил, не нужно ли нам чего-нибудь.
— Нужно, — крикнул кто-то, — чего-нибудь поесть.
Тогда он пообещал прислать немного свежего пшеничного хлеба собственной выпечки; на Таити это была большая роскошь.
Мы все поздравляли Пата с приобретением такого друга и говорили, что теперь его судьба обеспечена.
На следующее утро появился француз, слуга священника, с узелком одежды для нашего молодого ирландца и обещанным хлебом для всей компании. Так как Пат совершенно обносился, а все мы ощущали пустоту в желудке, то приношения оказались очень кстати.
Днем пришел сам отец Мэрфи и в добавление к прежним подаркам дал Пату множество советов; он сказал, что очень огорчен, видя его в тюрьме, и что поговорит с консулом о его освобождении.
Несколько дней мы не видели отца Мэрфи, но затем он снова навестил нас и сообщил Пату о неумолимости консула, отказавшегося выпустить его на свободу, если только он не согласится вернуться на судно. Священник стал убеждать Пата, чтобы он уступил и тем избежал наказания, на которое Уилсон, должно быть, намекнул в беседе с заступником. Молодой ирландец, однако, остался глух к этим просьбам и со всей горячностью едва вкусившего морской жизни матроса заявил о своем намерении держаться до конца. Прямодушный юноша уже больше не походил на маленького кроткого мальчика и так разошелся, что
