и уже в штанишки напустил — не нравится ему разведка! Уходи, понимаешь, на все четыре стороны, на твое место другие найдутся. Видали такого?! Ордена получать ему нравится, а служить — не нравится. Комсомолец, понимаешь, называется. Я вот натравлю нашего комсорга. Он с тобой еще не так поговорит.
Капитан разбушевался но на шутку. Голос его слышался по всему расположению взвода, и встревоженный лейтенант Андрианов поспешил в землянку. Он долго вслушивался в капитанскую гневную речь, пока наконец понял, почему по-рыбьи зевает красный и вконец обозленный и растерянный Сиренко и почему шумит капитан. Выждав паузу, лейтенант поправил свой белокурый волнистый чуб и без напряжения рассмеялся. Не обращая внимания на возмущенный взгляд Мокрякова, уточнил:
— Вы чего шумите, товарищ Сиренко? Вы — радист, а Хворостовин — телефонист. Вы пришли во взвод как раз для того, чтобы ходить на дальние операции. А нам предстоит ближняя. Если вас не устраивает должность повара — я могу вас немедленно освободить: вам действительно нужно отдохнуть. Но ведь, когда вы вернулись из тыла, вы, как мне показалось, были даже обижены тем, что добровольно занятое вами место было передано другому. Ведь так?
И потому, что это было именно так, Сашка растерялся, а лейтенант, перехватив инициативу, довершил разгром обиженного разведчика, а заодно и капитана Мокрякова:
— Вот я теперь и не знаю, как думать и что решать: то ли вы из-за своего строптивого характера проситесь в разведку, то ли потому, что вам надоела работа повара. Но и в том и в другом случае вам нужно понять, что вы среди нас, пожалуй, единственный человек, который может выбирать себе профессию. — И, перехватив недоумевающий взгляд Сиренко, уточнил — Ведь вы же прикомандированы от роты связи. Поэтому можете не быть ни поваром, ни разведчиком. Больше того, вы можете просто попросить перевести вас обратно в роту связи. И я не скрою, хотя мы и доверяем вам и нам было бы нелегко расстаться с вами, сами понимаете, на ваше место всегда найдутся другие.
Все мог представить себе Сашка, только не это. Когда-то, в припадке малодушия, он думал о возвращении в роту, но теперь… теперь он начисто забыл о ее существовании. Он был разведчик. Он жил во взводе и не мог представить, что его могут перевести.
Сашка не просто растерялся, а прямо-таки испугался. Он не успел выругать себя за некстати затеянный разговор и думал только об одном — как бы уйти от него, как бы выкрутиться. Выкручиваться он не умел и потому краснел и нелепо разводил руками. Был он так жалок и неуклюж, что капитан Мокряков, понявший наконец, что солдат Сиренко, хоть и был виноват в нарушении субординации, просился все-таки не в тыл, а в разведку, — пожалел радиста. Придвинув к себе котелок с недопитым квасом, он повертел его, прищурился и уже совсем другим тоном, отеческим, с хитринкой, закончил разговор:
— Вот так, понимаешь, и уточнили мы все вопросы. Славно поговорили, одним словом. Надо бы тебя наказать как следует за такую разболтанность, ну да шут с тобой. А то ты же мне в отместку и кваса не приготовишь. Брусничной воды, понимаешь, уже не готовишь.
И снова, не в силах сосредоточиться на главной своей промашке, Сашка молитвенно сложил огромные красные руки на груди и подался вперед, к капитану.
— Так, товарищ капитан, — взмолился он, в душе кляня Валерку и его кухонные эксперименты, — где же мне ту бруснику под снегом разыскивать. Я ж тут и мест не знаю. Это же с осени нужно было заметить, а что было в запасе — израсходовано.
Он был смешон и трогателен, и потому капитан снизошел до продолжения шутки; может быть, еще и потому, что когда-то смутно понимал, как его обдурил Сиренко. Капитан притворно нахмурился и взял котелок:
— А вот этого-то я как раз и не знаю. Сам разведчик, понимаешь, сам и думать должен. Я тебе только факт сообщаю. Вот так-то. — И, искоса поглядывая на вконец измучившегося солдата, буркнул: — Ну ладно, хватит, понимаешь. Иди и подумай.
Сержант и Валерка вернулись из леса затемно — оживленные и явно сблизившиеся. Они ввалились в кухню, шумно уселись за столиком, и Валерка, по-девичьи раскрасневшийся, стал играть томного офранцузившегося аристократа:
— Алексис! Шер (букву «р» он произносил с великолепной, истинно французской картавостью и при этом добросовестно гнусавил) ами. Сержант собирался сделать из меня котлеты де-валяй. Кес ке се де- валяй? В вольном переводе — отбивные по ребрам. Я растратил все витамины, калории, как малые, так и большие. Во мне теперь не хватает фосфора, белков, углеводов и еще чего-то очень важного. А в сержанте кроме вышеперечисленного еще и алкалоидов.
Тот первый укор ревности, который Сашка все-таки ощутил, когда увидел их таких — явно подружившихся, веселых и довольных друг другом, — сразу испарился под напором веселого балагурства, ужимок и гримас Хворостовина. Ему очень хотелось вклиниться в эту легкомысленную болтовню, но он понимал — взять такой тон он не может: не хватит и слов, и внутренней легкости, и еще чего-то… Поэтому он хмурился и в то же время посмеивался, как очень старый и мудрый человек, который вдруг увидел расшалившихся ребят.
— Нет, это великолепно! — закричал Валерка. — Как он меня швырял! Тур де брас а ля турникет — не путайте, мон шер, с брикетом. Алексис, он, этот мучитель, то же творил и с вами? — И, перехватывая смущенный и в то же время гордый Сашкин взгляд, притворно закатывал глаза и жеманно приподнимал плечи: — Ах, простите, монсеньер, я совсем не принял во внимание ваши габариты. Даже такой рекордсмен, как сержант, не сумел бы совладать с вашими привесами.
И по тому, как смеялся Дробот, Сашка понял, что он ничего не рассказал Хворостовину о сиренковских мучениях. Это было очень приятно и как-то по-новому открывало сержантскую душу. Но вместе с тем Сашке казалось, что Валерка ведет себя слишком уж свободно — так балагурить, так подсмеиваться над сержантом ему казалось предосудительным. И это как-то отдалило от него и Валерку и самого сержанта: командир должен быть всегда командиром.
После ужина, когда неугомонный Хворостовин помыл миски и прибрал на кухне, Дробот шепнул:
— Ты, Сашок, отдыхай — надо же новеньких проверять: посмотрим, каков он в деле. На язык и на тренировках — что надо.
Всю ночь и весь день крапал нудный, серый дождь со снегом, а к вечеру потянул сиверко. Осевшие снега покрыло ломкой острой коркой. Идти было скользко и опасно — за взводом тянулось негромкое, но слитное похрустывание, как на конюшне, когда лошадям задали овес.
Лейтенант Андрианов решил идти в поиск всем взводом. Капитан вначале воспротивился этому, но, подумав, согласился: все новички сразу же втягивались в боевую работу, а взвод в целом получал практику форсирования водных рубежей. Капитан понимал, что сейчас такая практика еще не очень опасна: противник не успел как следует укрепить свои позиции, наладить их охранение.
Пленного решили брать в выносном пулеметном окопчике, метрах в пятидесяти от которого, на взгорке, чернели первые линии траншей, лишь кое-где прикрытых переносными проволочными заграждениями на рогатках. Пулемет этот довольно надежно охранял выходы из двух пологих бухточек, вымытых неторопливой рекой в более высоких и местами даже обрывистых западных берегах.
Место высадки наметили как раз посредине между этими бухточками. Высокий берег мог в случае неудачи послужить и маскировкой и прикрытием. Посадку на заранее приготовленные лодки определили в камышах незамерзшей протоки.
Но, как часто бывает на войне, хорошо продуманный и тщательно подготовленный план был нарушен с первых же шагов — неожиданным морозом протока была одета в тонкий, ломкий лед. Лодки надежно вмерзли в него.
Над передовой было тихо. Немецкие ракеты взлетали редко и слишком далеко — протока лишь холодно вспыхивала бликами. Прочесывающего огня почти не было — лишь изредка с той или с другой стороны ленивенькими светлячками пролетали трассирующие пули и исчезали в темноте.
Капитан Мокряков долго и обстоятельно ругался, потом спросил у лейтенанта Андрианова:
— Что будем делать? И перестрелки, понимаешь, нету. Можно было бы специально шумок поднять, артналет организовать или пулеметы пустить, так этих чертей немых перебулгачишь. — Капитан кивнул головой в сторону противника. — Каково решение?
