Андрианов вынули бинокли. Удивительно хорошо было в эти ясные часы на границе леса и поля — просвеженные дали, яркие, но уже притомленные летние краски, глубокое синее небо и мирная, сытая затишь. Только изредка откуда-то очень издалека доносились глухие, смазанные расстоянием удары не то пушечных хлопков, не то первой в это утро бомбежки.
Фронт пробивался на запад настойчиво и размеренно.
Дробот обстоятельно обследовал весь отведенный ему участок запольного леса и ничего интересного не приметил — влево, где из леса выбежала толпа деревьев-подростков и загородила собой солидный сектор обзора, он заприметил дымок, но, откуда он тянет, выяснить не мог. Доложив лейтенанту, Дробот перемахнул дорогу а вышел на опушку. Дымок, оказывается, тянул из дома в хуторке. Дробот с интересом стал наблюдать за ним.
Там хлопали двери, во дворе кто-то умывался, за носок наклоняя подвешенный на веревке чайник; девочка-подросток выпустила кур, а потом выгнала корову и теленка. Все было мирно, обыденно, и ничто не вызывало подозрений.
Стало припекать солнце, глаза слипались и Дробот сладко зевнул, потянулся и застыл — из леса явственно донесся шум мотора. Он быстро приближался, Дробот спрятал бинокль, подтянул оружие и легкими быстрыми шагами, полусогнувшись, побежал к командиру.
Они не успели встретиться. Раздался звонкий треск, мотор заглох. Когда Дробот подбежал к канаве, он увидел заглядывающего под машину шофера в стареньком, аккуратном комбинезоне. По другую сторону маячила офицерская фуражка, а еще дальше, из лесу, прячась за деревья, выдвигались Андрианов и Потемкин. Старший лейтенант рукой приказал Дроботу навалиться на шофера, а сам крикнул офицеру;
— Хенде хох!
Офицер, который тоже заглядывал под машину, выпрямился и, вместо того чтобы поднять руки, неумело выстрелил. Потемкин, не поднимая автомата, дал короткую очередь, и офицер, согнувшись в поясе, мягко скользнул в канаву и долго еще сучил ногами. Шофер, не разгибаясь, бросился в сторону, но наткнулся на Дробота. Вероятно, вначале он увидел его сапоги, потому что резко остановился, а когда выпрямился — медленно, сосредоточенно, — руки у него уже были подняты.
Этот неожиданный «язык» не очень обрадовал сержанта: таскаться с пленным по тылам врага было просто невозможно. Правда, когда пленный выпрямился, он чем-то напомнил сержанту необычного шофера и трудную разведку. Мелькнула мысль, что, может быть, удастся приспособить и его и его машину к делу. Дробот уже ласковей и как бы человечней оглядел свой трофей.
Нет, что-то не понравилось сержанту в этом немце: то ли холеное, явно не рабочее лицо, то ли взгляд — одновременно ожидающий и испуганный и в то же время нагловатый, насмешливый. Потом он увидел руки шофера с длинными, тонкими пальцами, с тщательно подстриженными ногтями, без единого пятнышка грязи или масла. И та человечность, что проснулась было в сержанте, ушла. Пришла обычная на войне настороженность.
Дробот приказал пленному повернуться спиной и одной рукой проверил карманы, ремень под комбинезоном и сразу обнаружил пустую пистолетную кобуру.
К Дроботу подошли старший лейтенант и Потемкин. Андрианов обрадовано сообщил:
— Ну и птицу мы уложили! — он потряс портфелем. — Здесь такие документы…
Заметив озабоченный взгляд сержанта, он спросил;
— Подозрение?
Дробот прикрыл глаза;
— Обыщите сами, товарищ старший лейтенант.
Первое, что вытащил из кармана пленного Андрианов, было удостоверение личности на имя генерала Эрнеста-Марии Штаубера. Это было так неожиданно, что Андрианов, словно строгий, ничему не доверяющий патруль, долго и обстоятельно сверял фотографию удостоверения с самим пленным и, убедившись, что подвоха нет, все-таки не решился сказать об этом подчиненным. Он отвернул комбинезон пленного и взглянул на погоны: сомнений не было. На добротном мундире были настоящие, витые погоны генерала, и тогда Андрианов сообщил:
— Генерал.
Разведчики переглянулись, не зная — радоваться удаче или беспокоиться оттого, что задача вдруг необыкновенно усложнилась.
Но обдумать и обсудить создавшееся положение они не успели. Из лесу явственно донеслись лязг гусениц и шум мотора. Андрианов не думал, кажется, и мгновения.
— Кляп! — приказал он. — Связать!
Старший лейтенант бросился навстречу приближающейся машине. Теперь, когда в руках были важнейшие документы и совершенно бесценный пленный, он был готов сохранить их даже ценой собственной жизни. Именно в этом состояла сейчас его офицерская честь, честь бойца и гражданина. Он не успел ничего предпринять, потому что неподалеку в лесу рванули гранаты, лязг и шум мотора оборвались, и лесную тишину вспороли автоматные очереди.
Убежденность, что все будет так, как нужно, уже давно не оставляла Сиренко, и поэтому мелкие неприятности, даже постоянная опасность, не действовали на него. Он был уверен, что все пройдет, а задачу они выполнят. Просто нужно как следует поработать, пораскинуть мозгами, а если нужно — то и разумно рискнуть. Оставшись один на один со своей рацией, он повздыхал, доел остатки сала и захваченных у немцев русских галет под названием «Поход», напился и покурил.
Потом долго наблюдал за какой-то лесной пичужкой. Она деловито обследовала ветку за веткой, смешно склоняя головку то в одну, то в другую сторону. Когда в лес пробились солнечные лучи, Сашка прикинул, что немцы могут начать передвижку, и включил рацию в надежде поймать далекое или близкое бормотание. Эфир жил своей обычной жизнью — пищала морзянка, причем сразу можно было отличить почти сливающийся почерк опытного мастера и раздельные, старательно отстуканные точки и тире начинающего радиста. Доносились обрывки команд, чьи-то переговоры, но нужного бормотания он не слышал.
Он снова выключил рацию, покурил и обошел командный пункт.
Делать было нечего, и Сашка, уже не заботясь о сохранности батарей, послушал последние известия, потом поймал переговоры авиационных командиров, которые наводили свои самолеты на цель, и с интересом проследил, как «соколы» громили врага, докладывая о сброшенных бомбах, и так увлекся, переживая перипетии невидимой операции, что только случайно понял, что мимо него промчалась автомашина — мембраны наушников даже заколотились. Теперь это было не бормотание, а прямо-таки барабанная дробь.
Быстро выключив рацию, Сашка подхватил автомат. Он не успел решить, что ему делать: на опушке грохнул выстрел, потом прозвучала короткая очередь. Несколько секунд он прислушивался. Мозг работал четко и быстро. Ни страха, ни колебаний Сашка не испытывал. Были собранность и решительность, странно соединенные с осмотрительностью и расчетливостью.
Он сразу определил, что победа на стороне разведчиков: в то, что их мог уничтожить враг, он просто не верил. Не такие уж они дураки, чтобы попасться втроем на одну короткую очередь. Сашка правильно определил, что стрелял кто-то из машины и его добили очередью. На мгновение очень захотелось побежать и узнать, что случилось, но та дисциплина, то уважение к приказу, которые стали сущностью взвода, а значит, и Сашки, оставили его на месте — ведь он должен прикрывать тыл и, главное, рацию.
И вместо того чтобы побежать к своим, Сашка вернулся к рации, повесил ее на ель в самую гущину темных, покрытых светло-серыми лишаями ветвей и деловито приготовил гранаты. Если проскочила одна машина — вполне возможно, что позади идет вторая.
Когда он услышал звук мотора, он не удивился, не испугался: все развивалось именно так, как он предполагал. Нужно действовать. Как действовать — он тоже знал заранее. Раз Андрианов и Дробот считают, что им нужно быть впереди, раз они не идут на помощь Сиренко, значит, у них какое-то очень важное дело. А раз так, то он обязан обеспечить им выполнение этого дела. Как именно — он решит на месте.
И Сиренко, забрав гранаты, выдвинулся на взгорочек у дороги.
Теперь уже явственно слышались звук мотора и лязг гусениц — сомнений не было: шел либо танк,
