— Вашего друга, — Нергал слегка поклонился в сторону Аналитика, — хотели бы видеть. В Цитадели. Как можно быстрее. Я удовлетворил ваше любопытство?
По всей видимости, Нергал действительно дал исчерпывающе пугающий ответ, так как при упоминании о загадочной «цитадели» оба новых знакомых нашего героя побледнели и более не сказали ни слова. Учитывая, что оба матерых грешника были не из боязливых и при иных обстоятельствах всегда оставляли за собой последнее слово, Аналитик понял, что его опять поведут к начальству. Он вздохнул, взял в руки «шпандау», при виде которого Майор и Капитан противно, с сиплой хрипотой засмеялись, и изобразил готовность пройти сквозь стену.
— Передавайте привет шефу! — таки не удержался Бирс, обращаясь к лощеному слуге Сатаны.
Тот легко кивнул и, опять иронично улыбнувшись, ответил:
— Всенепременно. Он всегда был поклонником вашего таланта. А по поводу гамбургеров, надеюсь, вы понимаете: работа есть работа. Ничего личного!
Когда в свое время Служба Покарания, которую было трудно упрекнуть в сопливом милосердии, разбирала дело некоей Мари из Лиона, адские чиновники в очередной раз почесали головы и подивились лицемерию еврейско-христианского Рая. Даже по мнению матерых демонов, бывших инквизиторов и сталинских следователей, мать, убившая себя, будучи не в силах совладать с трагической гибелью ребенка-инвалида и пережившая до этого смерть своего первого и последнего мужчины, должна была заслуживать не вечных мук, а элементарного понимания и сочувствия, столь настойчиво преподававшихся небезызвестным Учителем и по-прежнему широко упоминаемых священниками на каждом углу. Но, позлорадствовали в Аду, догма, как и всегда, неизбежно взяла свое, и в общем-то неплохую и глубоко несчастную женщину послали в Геенну. Адской же бюрократии, в свою очередь, не оставалось ничего иного, как последовать букве установленного не Сатаной, а Богом Закона и определить ей наказание. Наказание, как всегда, было индивидуальным и извращенно тонким, так как в Аду и в прежние-то времена не применяли коллективных купаний в горящей смоле, колесований и обгладывания пресловутым вечно голодным червем, описанных ментально нестабильными отцами Церкви и христианскими писателями с их потусторонними видениями на голодный желудок.
Наказанием Мари стало продолжение ее земного кошмара: изо дня в день, на веки вечные, ей было суждено каждую минуту беспокоиться о своей слепой дочери Джеки и быть в почти постоянной разлуке с нею. Каждое утро она просыпалась с тоскливым ожиданием того, что еще придется вынести слепому ребенку в не самом располагающем к воспитанию детей месте вселенной, и каждую ночь засыпала (когда это удавалось) с отчаянным желанием прижать теплое тельце своей дочери к груди и никогда уже больше не отпускать ее. К несчастью или, наоборот, как знак извращенного милосердия, когда она во время редких встреч спрашивала Джеки о том, что с нею случилось во время очередного ночного отсутствия, девочка могла вспомнить только относительно хорошие или, скорее, нейтральные события своего загробного существования. Сжав от внутренней боли, жалости и любви свои красивые губы, Мари слушала дочь, лепетавшую маме о, как всегда, непонятно кем принесенном завтраке или о том, как пахло от шкуры большого зверя, который, когда он в первый раз подошел к ней, показался огромным и зловещим, а потом оказался добрым и облизал ей лицо шершавым языком. Она гладила черные кровоподтеки на ее теле и с сухими глазами думала о том, что скажет или сделает Всемогущему Богу, если ей когда-то посчастливится встретиться с ним или, скорее, с нею.
Если бы это произошло, она бы объяснила этой твари, что, когда она отдалась своему первому и пока последнему мужчине, это не было блудом, а самым светлым и счастливым моментом в ее короткой жизни. И что если даже это и был
А потом, если бы ей все же посчастливилось лицезреть бессердечную стерву, то, несмотря на душеспасительные увещевания безнадежно влюбленного в нее Учителя, она бы не стала говорить ей о том, что значит для матери бессильно гладить синяки на теле одиннадцатилетней слепой девочки, потому что это было бы бесполезным, жалким и недостойным настоящего человека занятием. Нет, она просто плюнула бы ей в лицо, невзирая на последствия. Потому что она не могла представить себе ничего еще более страшного и несправедливого, чем то, что произошло с нею и ее дочерью при жизни и после нее.
В общем, когда заботами встревоженного угрозой перемен Египтянина ее вернули в Ад, она даже испытала некоторое облегчение. С одной стороны, пока сна была кульпиткой, у нее оставалась призрачная надежда дождаться чуда искупления греха и стать полноправной праведницей, получив, таким образом, очередную призрачную надежду вымолить искупление грехов теперь уже для Джеки. С другой же стороны, с самого начала все эти надежды были лишь результатом отчаяния несчастной матери и существовали лишь как еще один никчемный остаток католического воспитания. Парадоксально, но в Аду ей было легче. Там она имела возможность хотя бы изредка видеть свою дочь, там она, уже получив одно наказание за свои «грехи», могла дать по рукам или по лицу любому приставшему к ней мерзавцу. В стране же святош она с изумлением обнаружила все то же лицемерие, которое так часто наблюдала у внешне глубоко религиозных христиан: чем благостнее выглядел очередной праведник, тем более вероятно было то, что он захочет если не затащить ее в постель, то уж по крайней мере облапать и нашептать в ухо похабных гадостей. По поводу чего этот праведник, конечно, потом бы искренне покаялся и получил бы отпущение этого невинного, с его точки зрения, греха.
Если уж говорить откровенно, то в Аду она встретила гораздо больше пусть и нагрешивших, но все же честно смотрящих на себя и на окружающих и, соответственно, заслуживающих большего уважения людей, чем в христианской богадельне. К тому же публика в Геенне была далеко не такая же занудная. Выдающиеся ученые, писатели, менеджеры, солдаты и артисты — почти все они, по определению, были заядлыми грешниками и не могли миновать Ада. И уж коль скоро они сюда попали, им не оставалось ничего иного, как в меру возможностей развивать свои таланты и наклонности — как хорошие, так и плохие. И ухаживания лорда Байрона, осужденного за кровосмешение на вечный и безуспешный поиск женского идеала, или Наполеона, попавшего сюда за гордыню командовать вечно проигрывающей сражения армией, льстили ей гораздо больше, чем приставания лицемерных подонков вроде библейского персонажа Красавчика.
Вспоминая о своей бытности кульпиткой, Мари испытывала и тревожное чувство неуверенности в себе. Она была хорошим и цельным человеком, принципиально не способным на компромиссы с совестью. Если она решалась на что-то, то делала это со всей искренней страстью не сломленной обстоятельствами личности. Даже в тот страшный момент, когда после трагической смерти дочери Мари выбросилась из окна, она сделала это не от душевной слабости, а из-за любви к самому дорогому ей человеческому существу. Разумеется, будучи католичкой, она не могла не помнить о том, что самоубийство, согласно христианской морали, — страшный и непростительный грех (потому что если ты уже убил себя, то как же ты сможешь получить отпущение у оставшихся в стороне попов?). Но в то же время она твердо считала, что никто, кроме нее самой, не имел права решать, что ей делать со своими телом, душой и самой жизнью. Ведь, в конце концов, даже христианство признало за человеком право на сознательный выбор.
Неуверенность же возникала, когда она думала о встреченном в Раю мужчине со странным именем (или прозвищем?) Аналитик. На первый взгляд, он ничем особенным не отличался от большинства тех, кому ей пришлось прислуживать в трапезной им. Св. Антония. Под большинством имелись в виду все те сонмы бывших земных людей-овощей, которые, прожив всю жизнь на своей комфортабельной грядке, вроде и грехов не наделали, но и не захотели или, чаще, просто не смогли оставить после себя «отпечатки на песке времени». То есть, ну, явился еще один симпатичный молодой человек. Возможно, то, как он пялился на нее, и отличалось каким-то образом от откровенных взглядов прочих праведных самцов, но, честно говоря, не сильно. И уж точно ей был безразличен его нимб. Что же действительно произвело на нее впечатление, так это, разумеется, его заступничество, когда ее пытались изнасиловать таким бесцеремонным и наглым образом.
Нужно было признаться самой себе, что ее невольная и во многих отношениях загадочная соперница Лена была права, когда прокомментировала по поводу степени сексуального влечения Мари к указанному лицу мужского пола. Мари действительно хотела его так, что мысли о нем иногда могли оттеснить даже гнетущие размышления о том, что и где сейчас происходит с Джеки. По этому поводу Мари испытывала одновременно стыд, облегчение и благодарность. В общем, как оказалось, церковники нагло врали, когда
