Любовь-убийца (сборник)

еще более крупнокалиберным, чем она рассчитывала. Хочу быть дерзким, хочу быть смелым, хочу одежды с тебя сорвать, грозно продекламировал небожитель, что тут же и исполнил с чисто африканской страстью, не позволив ей даже стянуть покрывало с вице-президентских постельных просторов. Хочу упиться роскошным телом, повторял он задыхаясь, но она была так ошеломлена этим внезапным взрывом, что практически ничего не почувствовала.

Ничего, кроме счастья.

А потом они лежали уже на простыне, и он щекотал ей ухо чистосердечными признаниями, что он плохо о ней подумал, но был категорически неправ, она удивительная женщина, подобных ей он никогда не встречал... Ей только Максим когда-то нашептывал такие сладостные слова, больше никто и никогда.

А потом он снова удалился в ванную, снова поплескался и снова вышел во всеоружии. На этот раз он уже не торопился, и она по очереди кусала то верхнюю, то нижнюю губу, чтобы не вырвался слишком громкий стон, чтобы не услышали ангелы-хранители у райских врат. Но когда он проделал ту же процедуру в третий раз, она даже немножко встревожилась и вернулась в образ заботливой матери: послушай, остынь, тебе же не двадцать лет!

– Ничего, мы прошли хорошую советскую школу! Помнишь песню: не расстанусь с комсомолом, буду вечно молодым? Ну вот, а я помню!

Он и правда вел себя так, словно ему было двадцать – шутил как-то по-детски, пытался ее щекотать... Он даже как будто поправился – щечки зарумянились, округлились, глазки юмористически подзаплы-ли... И когда он, внезапно задохнувшись, уронил тяжелую голову ей на плечо и начал мелко трястись, она приняла это за новую форму экстаза, – она и сама еще ни разу в жизни не доходила до такого самозабвения. Но когда он продолжал трястись и всхрапывать и минуту, и другую, она поняла, что дело принимает дурной оборот.

Испытывая пока еще только беспокойство, она выбралась из-под него и перевернула его на спину. Он продолжал трястись и всхрапывать, глядя в дубовый резной потолок алыми прожилками закатившихся глаз. Туда же было устремлено и его любовное орудие, продолжавшее сохранять полную боевую готовность.

Не позволяя поднимавшемуся ужасу поглотить ее разум, она осторожно похлопала своего надорвавшегося друга по щекам, поплескала водой в лицо – он продолжал трястись и всхрапывать. И мокрая простыня, на которой теперь оказалось его старое измученное лицо с провалившимся ртом и закатившимися глазами, была настолько непрезентабельна, что последние оборонительные остатки праздничности улетучились без следа.

Она набросила на трясущееся тело простыню (простыня продолжала возвышаться посредине, словно цирк-шапито) и, кое-как натянув самые необходимые шмотки, высунула голову за дверь. Мрачные ангелы- хранители не заставили умолять себя дважды. Отпихнув ее без всяких церемоний, словно она была какая- нибудь уборщица, плечистые ангелы ринулись в утраченный рай. Верхний свет вспыхнул, словно прожекторы на лагерном плацу. Более главный сразу же принялся прощупывать пульс на шее уже затихавшего босса, бросив менее главному: «Проверь, не подсыпала она ему чего-нибудь». Менее главный ринулся в ванную комнату и, вернувшись оттуда с черной цилиндрической урной в руках, опрокинул ее прямо на паркет. Там оказалась пара мятых бумажных полотенец и пустая прозрачная упаковка от каких-то таблеток.

– Виагра. Понятно, – констатировал менее главный, но отнюдь не менее грозный ангел-мститель; констатировал удовлетворенно, словно именно этого и ждал.

Он на что-то надавил у себя за пазухой и четко продиктовал туда же адрес и номер комнаты. Затем из- за той же пазухи добыл нечто вроде маленькой косметички, раскрыл, извлек одноразовый шприц и пару ампул, отломил кончики, всосался иглой в прозрачную жидкость и умело ввел обессилевшему божеству в вену. Тело обмякло, но цирк-шапито укладываться не пожелал.

– Паспорт! – главный не глядя протянул к ней руку.

Она подобострастно отыскала в сумочке водительские права, и он, ей показалось, с ненавистью переписал основные данные в записную книжку.

– Подождите медицинскую бригаду, – бросил он ей через плечо, так же не глядя возвращая права. – Расскажете им, как и что.

Она подобострастно кивнула несколько раз подряд. Он снова поискал пульс на шее и не удержал сокрушенного вздоха:

– Как чепэ, так обязательно на мое дежурство...

– Он жив?.. – решилась она на дерзкий вопрос, и охранник, насладившись ее обмиранием, намеренно неразборчиво пробурчал:

– Видите же, дышит. Значит, живой.

Он был такой мрачный и агрессивный, что страх перед ним даже слегка приглушил ее главный ужас. Второй же охранник – она даже и не заметила, куда и когда он исчез.

Взгляд ее против воли то и дело возвращался к несгибаемому шапито в центре ужасной простыни, превратившейся в саван, и ей хотелось, чтобы этот шатер поскорее опал, словно она видела в нем какую-то обличавшую ее улику. Но цирк возносил к деревянным небесам свой опорный шест с каждой минутой, казалось, лишь все более и более упорно, и ей даже не приходило в голову усмотреть в этом что-то неприличное.

Через несколько минут она робко попросила разрешения позвонить.

– Звоните, – все так же мрачно бросил конвоир через все то же черное широченное плечо.

Рядом с нею на журнальном столике стоял нормальный телефонный аппарат, но она уже боялась до чего-то здесь дотрагиваться. Позвонила по мобильному.

Она сама не знала, что она хочет услышать от своего единственного оставшегося друга, но его недовольный голос ослабил ее страх перед надзирателем, и она закричала с тем отчаянием, которого за миг до того, казалось, еще не чувствовала в себе:

– Скажи, ответь мне – кто меня проклял?!

НОВОРУССКИЕ ПОМЕЩИКИ

У каждого еврейского клана непременно имеется свой легендарный – ну, не Илья, конечно, Муромец, современная еврейская мифология не богата образами брутальных Самсонов, – но свой собственный Абрамушка-дурачок, который и в огне не горит, и в воде не тонет, а из каждого нового кипящего котла выныривает еще краше прежнего. Таким жароустойчивым и влагонепроницаемым Абрамушкой в нашем семействе считался дядя Изя.

Дядя Изя был, можно сказать, фамильный сын полка. Родился он в Киеве, а когда ему исполнилось два годика, его папа и мама получили по десять лет каждый, – папа без права, а мама с правом переписки, но почему-то этим правом тоже ни разу не воспользовалась. Сделавшись таким образом ЧСИР в квадрате, членом семьи сразу двух изменников Родины, неосмысленный Изя был взят на воспитание дядей Залманом из Житомира, а когда дядю Залмана тоже арестовали, дядю Изю по дороге в детский дом перехватила тетя Роза из Одессы. А когда и тетя Роза была изолирована, эстафету принял дядя Гриша из Горького. Когда же дядю Гришу забрали на войну, дядя Изя был переправлен с проводницей тете Доре в Киров. А когда тетя Дора умерла от тифа, дядю Изю взял к себе дядя Сема из Свердловска. А когда дядя Сема погиб при испытании скорострельной пушки, за дядей Изей притащилась тетя Голда из Биробиджана – так по телам родственников маленький дядя Изя добрался и до нашего леспромхоза, где мой папа, уже отбывший свой «детский» пятилетний срок, был задержан до конца военных действий, в ожидании которого он женился на чалдонке и взял на воспитание переходящего сиротку.

Это произошло еще до моего рождения, а когда я только вступил в возраст, позволяющий не только различать, но и запоминать окружающих, дядя Изя уже отбыл в Москву поступать – так это тогда называлось. Народ в ту героическую пору был неизбалованный – сыр, если он с чего-нибудь вдруг попадал кому-то в руки, оказывался всегда одного и того же сорта: сыр, – ну и высшие учебные заведения тоже всегда назывались одинаково: институт. Дядя Изя поступил в институт – всякому любопытствующему этого было более чем достаточно. А разумному тем более. Разумный понимал, что хотя товарищ Сталин и отдал концы, но дело его живет. И если даже врачей-вредителей отпустили с миром, это еще не значит, что Москва распахнет каждому леспромхозовскому еврейчику слишком уж гостеприимные объятия.

Его действительно пытались срезать, и все же дядя Изя поступил в московский