И – ногой под зад.
Уже падая, Дипольд сообразил, что свободен. Относительно свободен, конечно. Если не считать цепи на ногах. И прутьев клетки, и толстых стен подземелья. Но все же…
Свободен!
Руки – свободны!
Болезненный удар о камень. Он сильно бьется плечом – пораненным, едва не выдернутым алебардным крюком.
Неважно!
Безвольной куклой Дипольд катится по тонкому слою влажной, заплесневелой соломы на жестком каменном полу. Катится, пачкаясь, расшибая, раздирая в кровь колени и локти.
Ерунда!
Опираясь о ржавые прутья решетки, пфальцграф быстро – так быстро, как только может, – поднимается на ноги. Слышит, как звенит неснятая цепь – короткая и тяжелая.
Плевать!
Нет, он не побежал назад, к глумящимся тюремщикам жалкими, семенящими, стреноженными шажками. Он прыгнул. Как лев. Метнулся, как златокрылый грифон с остландского герба. Рыча. Как тот же лев, как грифон. На ненавистных стражей с алебардами. Сам – с голыми руками. Уже в прыжке, задним числом осознавая, что в посиневших от тугих пут руках еще не восстановлен кровоток, что они не смогут сейчас послужить верой и правдой, как служили прежде.
Ничего. Главное – добраться до вражеского горла. А там уж зубами… Как-нибудь там…
В захлопнувшуюся решетку он ударился с маху. С налету. Всем телом. И онемевшими руками. И искаженным лицом.
Поздно: уже звякнул, закрываясь, замок. Стража отступила.
Прутья на решетчатой двери были частыми, крепкими. Головы не просунешь. Зубами не дотянешься. А рукой… Дипольд просунул свободную, но омертвевшую руку. Никого не поймал, конечно, никого не зацепил.
– Гляди-ка, а ведь почти успел! Чуть из клетки не выскочил! – изумленно хмыкнул кто-то из оберландцев.
– Идем, – сухо приказал другой.
Позвякивая металлом, стража направилась к выходу. Лезвия алебард тускло поблескивали в свете факела. Потом грохнуло, лязгнуло, и факельное пламя отсекла низенькая дверь, обитая железными полосами. Тьма, навалившаяся на Дипольда, не была сплошной и непроглядной. Маленькое окошко под потолком давало немного рассеянного света. Но лучше бы уж полная темнота…
В этом слабом свете Дипольд чувствовал себя ярмарочным шутом на помосте в окружении ярких огней. Его клетка освещалась, его видели прочие обитатели подземелья. Сам же он поначалу не мог разглядеть никого и ничего вокруг. Вокруг него был только зловещий и зловонный мрак.
И мрак этот оживал. Копошился, шевелился. Шептался.
Сначала до ушей Дипольда донеслось завистливое и ненавидящее:
– Счастливчик…
– Счастливчик, счастливчик, счастливчик… – шелестящим эхом подхватила, зашуршала темнота то тут, то там.
Он не сразу и сообразил, что это о нем. Потом…
– Один! В отдельной клетке! С окном!
…потом понял. О нем.
– Из благородных, небось, из белоручек, – недовольно шушукался мрак.
Шепот нарастал как снежный ком, полнился осторожной многоголосицей, громчел, переставал быть шепотом.
– А то! Из графьев, небось, каких-то. Слыхали – светлостью его стража величала.
– Ишь-ты, из графьев! Надо же…
– Да, всякого народу тут побывало. Говорят, даже их милости бароны в здешних клетках сиживали, но вот светлости…
Дипольд слушал, стиснув зубы. Языки невидимых крикунов развязывались. Голоса крепчали, раззадоривались.
– Подумаешь, светлость! Дай срок, и сиятельства еще тут объявятся. А то и сами их величество… Мы- то, конечно, до тех славных времен не доживем…
– Эй, чего каркаешь?! Коли сам не доживешь, так другим беды не накликай!
– А я не каркаю, я говорю как есть! – зло отозвались на попрек. – Ни я здесь долго не протяну, ни ты, никто из нас…
– Заткнись! – одернул новоявленного пророка чей-то грубый голос. – Выродок!
– Сам ты выродок!
Глухой стук, клацанье зубов, возня, рычание, здорово смахивающее на звериное. Скоротечная и
