жестокая драка в темноте ненадолго прервала переругивание узников-невидимок.
Потом удары стали чаще, сильнее. Кого-то били-забивали вусмерть. Руками, ногами. Насколько понял Дипольд, колотили и топтали бедолагу несколько человек сразу. Мольбы, стоны, хрипы избиваемого были едва слышны и звучали совсем недолго…
Еще некоторое время слышался глухой смачный звук с характерным похрустыванием.
Затем несколько мгновений блаженной тишины и…
– Ну? – заинтересованно-настороженное откуда-то с противоположной стороны коридора.
– Убили, – спокойно отозвались в ответ. – Кривого убили…
– Повезло вам, – и не понять, то ли зависть в словах, то ли злая насмешка. – Одним теперь меньше в клетке.
ГЛАВА 22
Событие, судя по всему, произошло самое что ни на есть заурядное. Смерть узника даже не обсуждалась. Убили – и убили. У подземного люда нашлась более интересная тема для беседы: разговор в камерах и между камер возвращался в прежнее русло.
– А этот-то, светлость, каков, а? Молчит вон, насупился. Сидит у себя под окошком. Разговаривать не хочет.
– Нечему дивиться? Видели, как он давеча на дверь кинулся, а? Может, ушибся? Отшиб говорилку- то.
– Ага, и думалку заодно.
– Посветил бы бедным-несчастным во тьме страждущим, а, твоя светлость?
Хихиканье, глумливые смешки.
– Глянь-ка, опять не отвечает!
Дипольд и не собирался. Сделать он все равно сейчас ничего не мог, а вступать с неведомым и невидимым отребьем в перебранку – значит ронять свое достоинство. Потом он на все нападки ответит иначе. Пускай себе зубоскалят, мерзавцы. Он подождет, он потерпит. Он злости поднакопит. А когда придет время – отомстит. Вместе с маркграфскими прихвостнями за все поплатятся и эти… Твари. Черви подземные.
– Ты, вообще, кто будешь, светлость?
«Пфальцграф Гейнский Дипольд Славный, сын и наследник остландского курфюрста», – тяжело дыша, сжимая и разжимая кулаки, подумал Дипольд.
– Слышь, тебя, кажись, спрашивают – кто таков?
«Пфальцграф Гейнский Дипольд Славный, сын и наследник остландского курфюрста…»
– У-у-у, все молчит…
– Гордый…
– Ничего, здесь спесь с него слетит быстро.
– А может, язык светлости уже выдрали, потому и не разговаривает?
– Не-е, был бы без языка, так кляпа в рот совать не стали б.
– Интересно, что с ним сделают?
– Да то же, небось, что и с прочими делали. Или похуже чего сотворят…
– Может, за выкуп светлость тут держат?
– Может, и так. Не бедный, небось.
– Ну, еще бы! У любого графишки звонкая монетка завсегда найдется.
– И другие богатства тоже.
– И родственнички любящие у него, верно, есть…
Старожилы перемывали косточки новичку, нисколько того не стесняясь. Громкие титулы, похоже, ничего не значили для звероподобных людей в клетках. И сами титулы, и почтение к оным, остались по ту сторону темницы – за крепкими решетками и толстыми стенами. Здесь же был иной мир – укрытый тьмой, насквозь пронизанный страхом. И жил мир узилища по иным законам. В законах этих Дипольду еще предстояло разобраться. Разобраться и либо принять их и следовать им, либо, по возможности, установить в оберландском подземелье свои собственные законы.
– Только вот не помогут они тебе, твоя светлость, – чей-то неприятный хриплый и откровенно враждебный голос вдруг прозвучал совсем рядом.
Кто-то обращался к новичку с расстояния копейного удара. Да чего там – с расстояния полуторного меча в вытянутой руке.
– Ни деньги, ни прочее добро, ни родственники, ни верные вассалы – ничего тебе здесь не поможет.
Глаза Дипольда уже достаточно привыкли к темноте. По крайней мере, скудного света из окошка под потолком хватало, чтобы более-менее разглядеть две соседние клетки. Та, что справа, – пустая. Тоже освещенная, тоже с окошком. У крепкой решетки, отделявшей эту камеру от клетки пфальцграфа, бесформенной кучей валялось рванное тряпье. Сверху – одеяло в дырах и заскорузлых потеках, под ним – брошенная кем-то одежда да забытая тюремщиками цепь. Цепь зачем-то пропущена меж разделительной решеткой и тянется из клетки наружу – в коридор.
