«шайтанские» повозки немецких дозоров. А ведь «шайтанская» повозка подошла бы для атаки на ворота больше, чем повозка обычная.
Дерзкий план созрел мгновенно. Если в распоряжении повстанцев окажутся арсеналы и конюшни ордена Святой Марии, появится возможность безбоязненно приблизиться к какому‑нибудь автомобилю Цайткоманды под видом тевтонского патруля. Приблизиться и, при удачном стечении обстоятельств, отбить машину. Пришлось, правда, долго убеждать предводителя иерусалимских подпольщиков, что германская «шайтан‑повозка» покорится чужаку.
— Вот ты же, Мункыз, смастерил себе модфаа по подобию громометов Хранителей. Почему же мне не может быть известно, как обращаться с их самоходной телегой?
Аргумент подействовал. Да и новгородская дружина дружно заверила сарацинского мудреца, что «каиду‑воеводе» не впервой укрощать колдовские повозки немцев.
Захватив авто, можно было переходить к следующему этапу операции: под прикрытием госпитальерских развалин обстрелять из трофейных луков и арбалетов Проход Шайтана. И привлечь тем самым к руинам внимание Хранителей Гроба и тевтонских рыцарей.
Алхимик‑подпольщик объяснил, что самый удобный путь к разрушенной резиденции иоаннитов проходит под колокольней Сен‑Мари‑де‑Латен, так что немцы непременно устремятся туда. И… в общем, грех не устроить там засаду. Пулемет под звонницей и горшки с греческим огнем Мункыза — вот чем намеревался встретить врага Бурцев. Главное при этом — пошуметь погромче и внести побольше сумятицы, вынудить фашиков и тевтонов стянуть в центр города и основные силы, и резервы.
А уж тогда… Тогда самое важное. И самое ответственное. То, ради чего, собственно, и затевается вся эта буча. Когда в Иерусалиме воцарится полнейшая неразбериха, когда патрули отойдут от Восточной стены, а у Иосафатских ворот останется минимум стражи, Бурцев постарается подогнать туда машину со смертоносным грузом.
Основной пороховой арсенал Мункыза закладывался в подвал алхимика. Лучникам и арбалетчикам, чьи стрелы полетят в Проход Шайтана, предстояло при отступлении взорвать подвальчик вместе с беседкой и обрушить вход в подземелье. Необходимая мера предосторожности: немцы не должны сесть на хвост уходящему противнику. Однако с полдюжины «громовых» горшочков старый сарацин предоставил в полное распоряжение Бурцева. Их удобно было использовать в качестве детонатора для фугасно‑осколочных снарядов. Небольшой огонек в кузове — и мина на колесах выворотит Иосафатские ворота вместе с надвратной башней. Разнесет к шайтану!
Так было на словах. Как выйдет на деле, не знал еще никто.
…Когда они выбрались наконец из подвала Мункыза, уже темнело. На звоннице Сен‑Мэри‑де‑Латен бил колокол. Безрадостный, тягучий, монотонный гул лился над Иерусалимом. Зловещий вечерний звон. Сигнал начала комендантского часа.
Потом раздался хрип громкоговорителя.
Бурцев подошел к дувалу. Сквозь щель в ворогах видно было, как по опустевшей рыночной площади катит легковой автомобиль. Внедорожник с открытым верхом, скошенным капотом и с матюгальником над лобовым стеклом. «Кюбельваген»… «Лоханка» или «немецкий верблюд», как называли этот пронырливый вездеходик сами гитлеровцы. А Мункыз говорил еще, что у Хранителей Гроба нет верблюдов…
Громкоговоритель все хрипел и орал. Орал, что, начиная с этой минуты, жителям Иерусалима категорически запрещается покидать дома и выходить на улицу. Орал, что непокорных ждет смерть. На хреновой уйме языков орал…
«Кюбельваген» свернул в боковую улочку. Лай матюгальника стих. Где‑то в Проходе Шайтана заиграла музыка — пластинка с бодрыми немецкими маршами. Мощные динамики работали в полную силу. Приговоренному городу желали спокойной ночи.
Глава 46
Коридор был тесным, воздух — спертым. Идти приходилось по двое, часто пригибая голову под низкими сводами, видя перед собой лишь багровые отблески факельного огня да чужую спину на расстоянии вытянутой руки.
Шли молча. Старались не шуметь и не касаться старой искрошенной кладки. От чада факелов дышалось тяжело. Да, здесь определенно не подземелья Взгужевежи — просторные, как метро, и наполненные до отказа очищающими флюидами древнеарийской магии.
Впереди уверенно шагал Мункыз. За ним бок о бок следовали Бурцев и Жан Ибеленский. Дальше — остальные: Освальд и Хабибулла, Збыслав и Гаврила, Бурангул и Дмитрий, Бейбарс и дядька Адам, Джеймс и Сыма Цзян… И длинная цепочка подпольщиков — христиан и сарацин вперемежку. Замыкали шествие Франсуа де Крюе — единственный, пожалуй, боец иерусалимского сопротивления при полном, хоть и легком вооружении — и трое крепких ребят, тащивших деревянную пушку алхимика и «боеприпасы» к ней. Расставаться со своим детищем Мункыз не пожелал — уж очень хотелось старику испытать модфаа в деле.
Шли, наверное, не очень долго. Но под землей быстро теряется всякое представление о времени и пространстве. Бурцеву начало казаться, что они выбрались за пределы Святого Города, когда Мункыз вдруг остановился. Резко и неожиданно — Бурцев едва не сбил алхимика с ног.
— Тихо! — Мункыз предостерегающе вскинул Руку.
— Тихо… Тихо… Тихо… — разноязыкий шепот прошелестел под сводами подземелья.
И стало тихо. Настолько тихо, что треск факелов казался громом небесным, а осыпающийся с потревоженных стен песок — царапаньем крепкого когтя о звонкую стальную поверхность. Но был и иной звук. Слабый, доносившийся откуда‑то извне. Звук голосов.
Стоп, а это что? Неужели?.. Точно! Меж камней в стенах и потолке тайного хода часто торчали горловины сосудов. Глиняные горшки и кувшины были глиною же вмазаны, вмурованы — целиком, намертво — взамен аккуратно извлеченных известняковых глыб. Сосуды — большие и глубокие — казались жерлами разнокалиберных орудий. Оттуда‑то, из этих жерл, и доносился невнятный гомон.
Бурцев приник ухом к одному из горшков. Подслушивать, конечно, не хорошо. Но не в их ситуации. А слышимость — нормальная. Гомон стал внятным, отчетливым. Слова разобрать можно.
Говорили двое. По‑немецки говорили.
— …и вот я все думаю, брат Иоганн, о том пилигриме, которого повесили у Иосафатских ворот, — тихий, задумчивый голос. — Из головы не идут его слова…
— Забудь! — Другой голос — требовательный и встревоженный. — Если жить хочешь — забудь!
Интересненько‑интересненько…
— Я душу свою хочу спасти, брат Иоганн! Вспомни пса, который отступил от одного только взгляда паломника. Что, если это знамение Господне? Что, если предупреждение нам, грешным? Ох, нельзя было трогать божьего странника!
— Магистр Генрих фон Хохенлох объяснял уже, что человек сей одержим дьяволом и лишь с помощью нечистого смог отпугнуть собаку. И брат‑комтур объяснял. И братья‑каноники, все до единого, говорят о том же.
— Все, кто жив остался, брат Иоганн. А вот спросить бы тех, кто изначально противился союзу ордена с Хранителями и тоже нашел свою смерть на виселице?
— Это крамольные речи, брат Себастьян! Если твои слова дойдут до ушей фон Хохенлоха…
— Фон Хохенлох не Господь Бог! И фон Хохенлох метит в Верховные Магистры. А посему готов оправдать любые деяния Хранителей, покуда те сулят ему желтый крест с черным орлом.[55]
— Замолчи! Замолчи немедленно. Благочестивый брат фон Хохенлох, пекущийся только лишь о благе ордена…
— Ну что ты заладил — фон Хохенлох, да фон Хохенлох?! Где он сейчас, твой фон Хохенлох? Как вошел в Райские ворота, с первым ударом колокола Сен‑Мари‑де‑Латен, так и не возвращался оттуда. А ведь прежде Хранители в свою крепость на Храмовой горе не впускали никого.
