Алексей открыл глаза и потянулся. Солнце весьма солидно сместилось к западу, тени от деревьев стали еще длиннее, от реки несло прохладой, а на аллеях появились первые расфранченные парочки. Неподалеку готовился к выступлению духовой оркестр: вразнобой звучали трубы, изредка, как в бочку, бухал барабан... Иван до сих пор так и не появился. Алексей взглянул на хронометр и присвистнул от удивления. Без малого два часа он околачивается в саду и, кажется, даже подремать успел...
Окинув взглядом близлежащие кусты и деревья, в которых вили гнездо вечерние сумерки, Алексей вновь потянулся, зевнул и зябко повел плечами. Тартищев, должно быть, вернулся с доклада губернатору и сейчас наверняка рвет и мечет, что они с Иваном до сих пор не появились в управлении.
Вздохнув, Алексей натянул картуз и, заложив руки в карманы, слегка вразвалочку направился к выходу, все еще надеясь, что Иван вот-вот возникнет в воротах. Ему не терпелось обсудить последние события и почесать затылок по поводу убийства Калоша и Риты Адамини. Но Вавилов по непонятной причине задерживался, и, судя по всему, причина была отнюдь не приятной, иначе Иван нашел бы способ сообщить ему, чтобы не ждал его напрасно битых два часа в саду.
Вопреки ожиданиям Алексея, в управлении сыскной полиции было тихо и спокойно. Вестовой унтер- офицер дремал в приемной, по оконному стеклу ползала невесть откуда залетевшая усталая пчела. И Алексей открыл форточку, чтобы выпустить ее на волю.
Унтер-офицер одарил его туманным взглядом, сладко зевнул, расправил длинные усы и, вскочив на ноги, звонко щелкнул каблуками.
– Чего изволите, Алексей Дмитрич? – спросил он и кивнул на двери кабинета Тартищева. – У губернатора оне! Обещались с минуты на минуту быть, а вот нет пока... Поди, уж восьмой? – посмотрел он на хронометр, который Алексей вновь вытащил из жилетного кармашка.
– Да нет, уже девятый, – усмехнулся Алексей и справился: – Вавилов не появлялся?
– С утра не видел, – пожал плечами вестовой. – Федор Михалыч наказали его дожидаться, если вы с Вавиловым покажетесь. Велели, чтоб никуда не сбежали. Хучь до утра пусть сидят, сказали...
Алексей ничего не ответил и вернулся к окну. Красное солнце садилось в темно-лиловую тучу, и он тоскливо подумал, что наверняка ночью опять зарядит дождь... Дверь за его спиной скрипнула. Он обернулся и увидел Ивана. Походкой сильно уставшего человека Вавилов миновал порог и присел на край деревянного, обитого черной клеенкой дивана. Тяжело вздохнув, посмотрел на Алексея и как-то безнадежно выругался.
– Что случилось? – спросил Алексей, подошел и сел рядом с Вавиловым.
Тот махнул рукой.
– Все это чудило косорылое! Весь день бился с ним, как нерпа об лед, и никакого просвета. Ухмыляется или по матушке посылает, вот и весь сказ! Пытался припугнуть, тот же самый результат! Петли, говорит, не боюсь, а если вновь на каторгу отправят, то лучшего подарка тож не сделают. Дескать, теперь он все ходы-выходы знает, и даже с собаками его не словить. И сейчас бы всенепременно ушел, если бы не в ногу подстрелили... Одно хорошо, те мерзавцы, что Тартищева на кладбище чуть не ухайдокали, опознали в нем бугая, который их в «Магнолии» нанимал. Но здесь Мамонт и сам не отпирается. И даже показывает, что не собирался Тартищева изрядно калечить, лишь до лазарета довести и отвлечь его внимание от убитых старух.
– Выходит, он старух берет на себя?
– Никак нет! Про это и речи не идет, а Тартищева, говорит, пожалел только потому, что тот справедливой души человек и в этапной тюрьме его от цинги спас. Во время допросов отваром шиповника, оказывается, поил... – Иван вздохнул. – Каторга, даже беглая, шибко Федора Михайловича уважает за такую справедливость. Сколько раз при арестах был он и ранен, и бит, даже не счесть. Но не со злобы, просто болдохи шкуру свою спасали. Всякий свое дело знал: один ловил и держал, другой скрывался и бежал....
– Так Мамонт сам висел на ограде?
– Пришлось, говорит, повиснуть. – Вавилов ожесточенно потер заросшую черной щетиной щеку. – Та шатия-братия, что он подрядил Тартищева поучить, слегка припоздала по какой-то причине. Вот и кинулся он на ограду, чтобы задержать Федора Михайловича. Знал, собака, что тот никогда мимо такого дела не пройдет...
Хлопнула входная дверь, и оба сыщика, как по команде, уставились на Тартищева, возникшего на пороге. Начальник уголовного сыска был багров, как вечерняя заря, глаза его метали молнии, а вспотевший затылок, казалось, дымился от бешенства. Мгновение – и на головы агентов обрушились первые грозовые раскаты.
– Что расселись, как бабы на привозе? – рявкнул Тартищев. – Еще не лень пень колотить? Сидите тут, лясы точите, а Мамонта тем временем придушили прямо в камере! – Он стукнул кулаком по спинке дивана. – Геть отсюда! Чтоб духу вашего не было, пока из-под земли не достанете эту сволочь!
– Не понял! – побледневший как бумага Иван поднялся с дивана. – Часа не прошло, как я из тюрьмы...
– Не понял? – взвился Тартищев. – Ничего, поймешь, когда я тебе башку в пятки вобью! – Он распахнул дверь в свой кабинет и приказал: – Заходи!
Метнув с порога фуражку в дальний угол кабинета, Тартищев вновь выругался, но уже не так грозно. Смерив взглядом притихших агентов, он неожиданно спокойно приказал:
– Докладывайте.
Сначала Иван, а вслед за ним Алексей сообщили в подробностях, что удалось узнать и сделать за день. Причем Тартищев все это время молчал, лишь хмыкал то одобрительно, то крайне язвительно. Но когда Алексей доложил об убийстве Риты Адамини, покачал неопределенно головой и прокряхтел почти по- старчески устало:
– Доигрались, дуроплясы, допрыгались... – Он окинул Ивана грозным взглядом. – Что делать будем? Опять от печки плясать? Мамонта удавили, и концы в воду?
– Как его могли удавить? Тут что-то не так! – возразил угрюмо Вавилов. – Небось сам удавился?
– Не мог он сам удавиться, – буркнул Тартищев, – кто-то сквозь решетку его крепко уцепил. И, как я понимаю, силищи у него поболе, чем у Мамонта. Так его даванул, что Мамонт не трепыхнулся. Гортань как орех раздавил!
– Но как Мамонт добрался до окна? Его ж к кровати приковали? – удивился Алексей.
– А вот и добрался, – потер лоб Тартищев, – выворотил кровать из пола и вместе с ней дотащился до окна. Кто-то хорошо знакомый его подозвал, не иначе. Но кто это был? Может, из конвойных? – произнес он задумчиво и покачал головой. – Вряд ли... Мы всех просмотрели... Есть среди них крепкие, но не до такой степени, чтобы с Мамонтом сладить. И чует мое сердце, именно этот тип приветил и старух, и Дильмаца, и всех остальных, вплоть до наездницы. Страсть, что ль, у него такая, людей, как мышей, давить?
– Неужто все-таки Прохор? – Глаза у Вавилова возбужденно блеснули.
– Прохор? – Тартищев запустил пальцы в бороду и почесал подбородок. – Прохор червей в нерчинской тайге кормит!
– Так про Завадскую тоже сообщили, что она от чахотки в Таре скончалась, – возразил ему Алексей, – а она живее некуда оказалась!
– Скончалась... Оказалась... – одарил его недовольным взглядом Тартищев. – Тебе и карты в руки, коль слишком умный. Поди разгадай, если Прошка живой остался, то как он по земле передвигается без ног-то? Их ему не понарошке отрезали и новых взамен не пришили! На костылях по крышам не поскачешь. Да и как он мог в тюрьму пробраться, если туда даже золотарей только по казенной бумаге допускают?
–
– Постой... – Тартищев весь подобрался. Зрачки у него сузились. – Что ты имеешь в виду?
Алексей побледнел.
– Я еще не знаю... Но Мозалевский в своих показаниях вспоминал: в то время, когда они с Казначеевым поджидали Дильмаца, мимо дома проехал со своей бочкой золотарь. И запах, помните, он говорил, про запах... Человек, который его обхватил сзади... От него воняло... – Алексей побледнел еще больше и судорожно перевел дыхание. – И еще... Когда я спешил к Марии Кузьминичне по поводу последнего изумруда, дорогу мне тоже перекрыли золотари... Вам не кажется, что слишком много совпадений?
