– Силачи... Золотари... Совпадений – куль с охапкой, а посмотришь – хрен под шапкой! – буркнул сердито Тартищев, но скорее для порядка, чем для устрашения. Окинув суровым взглядом свою гвардию, неожиданно хлопнул ладонью по столу и с торжеством в голосе произнес: – Были там золотари! Всенепременно были! Амбре стояло просто замечательное! При мне начальник тюрьмы окно пытался плотнее закрыть и жаловался, что не ко времени выгребную яму прорвало. Пришлось золотарей вечером вызывать, а не ночью, как обычно!
– У золотарей в слободке его надо искать, непременно у золотарей! – Иван вскочил на ноги и обвел всех возбужденным взглядом. – Прохор или нет, но именно там его хаза!
– Вот и действуй! – усмехнулся Тартищев. – Поднимай весь личный состав по тревоге. Золотари в слободку к утру возвращаются. Назначаю облаву на четыре ноль-ноль! Конечно, самое собачье время, но и служба у нас собачья! – Он потер затылок. – На всех дорогах и тропинках агентов выставить! В слободку запускать всех, но чтоб муха из нее не вылетела, блоха не проскочила! – Он поднялся с кресла и сказал совсем уж весело: – Ну, Алешка, если хлопнем сегодня золотаря, я тебе свой «смит-вессон» отдам! Помяни мое слово! – И постучал по столешнице костяшками пальцев. – Дай бог, чтоб не сглазить!
Рыгаловка... Так называли в Североеланске слободу золотарей. Находилась она в низине, в двух верстах от города. Как ручьи в болото, спускались вниз по холму с десяток кривых и грязных улочек. Над Рыгаловкой всегда клубилось зловонное облако. К вечеру оно словно распухало, увеличиваясь в размерах. А чуть-чуть туман упадет или сразу после дождя – жуть берет! Ворочается желто-белая тяжелая масса, словно откормленная к Рождеству свинья, и вонь тоже стоит соответствующая... Поэтому горожане объезжали Рыгаловку за версту. И осмеливались здесь селиться разве что самые отчаянные, самые что ни на есть изгои, которые больше пятака сроду в своих руках не держали. Голь перекатная! Рвань коричневая! Потому как из одежды на них лишь «смена до седьмого колена», где сквозь дыры просвечивает голое тело, а заплаты не ставят вовсе... Не из чего ставить заплаты!..
В четыре утра слобода жила развеселой жизнью. В тумане двигались людские тени, мелькали возле мутных, как в бане, огоньков. Золотари возвращались со своего промысла и, прежде чем залечь в своих берлогах, толпились около местных торговок, столь же оборванных и вонючих, как их покупатели и кавалеры. Они сидели на огромных чугунах или корчагах, не давая остыть своим зловонным кушаньям, откликаясь на скабрезные шутки хихиканьем и не менее скабрезными присказками. Здесь торговали жареной протухшей колбасой, кипящей в железных противнях над жаровнями, тушеной картошкой с прогорклым салом, щековиной, горлом, легким и завернутой рулетом коровьей требухой – рубцом, которую в Рыгаловке нежно называли «рябчиком».
То одна, то другая, а то все вместе торговки вдруг принималась неистово вопить, стараясь перекричать друг друга:
– А вот студень коровий! Оголовье! Свининка-рванинка вареная! Лапша-лапшица – к душе ложится!..
На вечный смрад здесь не обращали внимания. Он стал таким же обыкновением, как грязь, вши, дурные болезни, отвратительная брань и мерзкие бабы, потчующие своих собутыльников и сожителей не менее мерзкой пищей. Даже сильнейшие махорочные и дегтярные запахи не могли справиться с вонью от деревянных бочек золотарей, прелых портянок и постоянного перегара, витавшей в воздухе и придававшей облаку, зависшему над Рыгаловкой, грязный желто-серый цвет.
Несколько облезлых кляч с полчаса назад миновали скрытые посты и исчезли в смрадном облаке. После этого на дороге никто не появлялся, и Тартищев приказал начинать облаву. Хмурый рассвет завис над низиной, и Федор Михайлович полагал, что в слободу вернулись последние золотари.
Быстрые тени скользнули по склону холма и, таясь за редкими деревьями и камнями, начали движение в сторону Рыгаловки. Резко залаяла собака, затем другая, но вдруг, взвизгнув, замолчала. И тут же вновь разразилась таким неистовым лаем, что Тартищев не выдержал, выругался:
– Развели, к едрене фене, собачню!..
Еще мгновение, и облако словно взорвалось изнутри. Шум, яростные крики, ругань, возня... Клубы тумана расступились на долю секунды и тут же вновь сомкнулись. Но Алексей успел разглядеть с десяток оборванцев, лежавших на земле с заведенными назад руками, и еще нескольких полицейские волокли за шиворот из низких, крытых корой хибар, причем и те и другие в выражениях не стеснялись.
Алексей и Вавилов в облаве не участвовали. Они стояли в оцеплении и должны были задерживать всякого, кто попытается смыться от полиции, воспользовавшись суматохой и всеобщей паникой.
И вскоре подобные бегунцы подоспели. Прямо в объятия поджидавших их полицейских. Удерживая пойманных за лохматые чубы и заломленные назад руки, несколько дюжих городовых подвели к Тартищеву трех беглецов. Но тот лишь покрутил носом, оглядывая голодранцев. С первого взгляда было ясно – «обратники» с каторги, и еще совсем свеженькие, с чирьями и коростами на ногах от многолетнего ношения железа, с затылками, чья правая сторона обросла более короткими волосами, чем левая...
На смену им привели толстую бабу с одутловатым лицом и подбитым глазом. Она только что плеснула раскаленным жиром в лицо одному из полицейских, но спьяну промахнулась, зато схлопотала приличную гулю и место в тюремной карете, куда залезла без особого огорчения. Затем пришел черед двух беглых солдат с желтыми и опухшими от извечной пьянки рожами. Из одежды на них были лишь донельзя изодранные шаровары и просившие каши опорки из шинельного сукна.
Но тот, кто нужен был им позарез, до сих пор обнаружен не был. Тартищев все чаще и чаще косился на посмурневших своих агентов, но пока помалкивал. Правда, дал в морду одному из задержанных, босому оборванцу в грязной женской рубахе с короткими рукавами, открывающей могучую шею и здоровенные плечи. При виде Тартищева он загремел:
– Многая лета Федору Михайловичу, многая лета! – Но, получив свое, замолчал и полез в тюремную карету, уже битком набитую арестантами. Карета тут же тронулась с места, а из нее вновь загудело «многая лета».
Тартищев, усмехнувшись, пояснил:
– Степка Махалкин это. Соборным певчим был, семинарист... А на Пасху стишки богохульные пел на площади, спьяну, конечно! Городовой его задержал, а он ему рожу раскровенил и сбежал... Вот я ему тот случай и припомнил, чтоб знал, как чужие рожи бить!
Внезапно где-то в закоулках Рыгаловки глухо бухнул выстрел, следом другой... Тартищев встрепенулся. Глаза его хищно блеснули.
– Вот это, кажется, наше! – Он перекрестился и посмотрел на Ивана. – Давай, с богом! – И повернулся к Алексею: – Пошли!
И тут Алексей впервые увидел, как бегает начальник сыскной полиции. Придерживая рукой шашку, он мчался с холма вниз, и даже легкий Иван едва поспевал за ним. Алексею было труднее. Он еще не научился так ловко, с лета преодолевать таежные преграды: трухлявые валежины, старые пни и поросшие лишайниками базальтовые глыбы, скрывавшиеся в зарослях низкого кустарника. От самой тайги только эти препятствия и остались, но тем не менее Алексей едва не вывернул ногу и основательно расшиб локоть, прежде чем достиг первых хибар Рыгаловки.
Тартищев и Иван на бегу растолкали громко галдящих и что-то окруживших полицейских. Их было не меньше взвода, распаленных и возбужденных только что случившимися событиями. При виде Тартищева они расступились, и один из них, здоровенный унтер-офицер с красным потным лицом, пояснил, кивнув головой на лохматого, в мокрой рванине обитателя Рыгаловки, сидевшего на земле с неестественно вывернутой правой ногой и заведенными назад руками:
– Кажись, споймали кого велели, вашскобродие! У него тут яма выкопана для жилья. Пытался стрелять, но мы по-своему управились. Вон, Григорьев, – кивнул унтер-офицер на одного из полицейских, – ему на голову полбочки «золота» вывернул, так он из той ямы так сиганул, ну точно тетерев из-под снега. Теперь вот воду на него льем, чтоб дух перешибить. Вонят он больно!
Тартищев подошел к задержанному. Это был крупный, широкоплечий детина, заросший по самые глаза кудлатой с пятнами седины черной бородой. Слипшиеся мокрые лохмы волос падали ему на лоб, закрывая глаза. Он поднял голову и блеснул взглядом на окруживших его людей. Алексей почувствовал вдруг совершенно необъяснимый ужас. Глаза у человека были неестественно желтого цвета, с узкими кошачьими зрачками. «Как у дьявола!» – невольно подумал Алексей и едва сдержался, чтобы не перекреститься.
