пропасти, и, чтобы попасть в скит, надо будет пройти по перекидному мосту.
Их конвоиры тем временем спешились. Пленных отвязали от седла и повели через мост первыми. Он, очевидно, был из жердей, так как ноги иногда проваливались в щели, застревали, и тогда вся процессия останавливалась, неудачнику помогали освободиться, и движение продолжалось снова – медленно и осторожно. Мост раскачивало, он кряхтел и, казалось, грозил вот-вот развалиться. Одно успокаивало: ратники преодолевали его каждый день, и не смертники же они на самом деле, если пользуются им столь часто.
Все же голоса конвоиров заметно оживились, когда их крохотный отряд ступил на твердую землю. Они принялись весело перекликаться со сторожами, которые оставались в крепости. Заскрипели, открываясь, ворота, затем, с таким же скрипом, закрылись за их спинами. Пленникам приказали остановиться. Они стояли плечом к плечу, и Константин успел шепнуть, что вряд ли их сейчас будут убивать, вероятно, вначале допросят. А это даст хоть какую-то передышку.
– Ведите их в холодную, – приказал женский голос. – И стражу поставить рядом с ними...
«Евпраксия... – подумал Алексей. – Живо она оклемалась!»
Подталкивая в спину, их провели, видимо, через двор, потом они преодолели дюжины две ступеней. Один из конвоиров долго гремел ключом, отпирая замок. Но, кроме замка, был еще и засов, который с трудом, со скрипом, отодвинул один из стражников. Что ж, пленников своих ратники веры охраняли достойно, не давая им ни малейшего шанса ускользнуть из-под стражи.
Но, несмотря на все предосторожности, с которыми их доставили в крепость, а после поместили в темницу, Алексею до сих пор не верилось, что их с Константином вскоре убьют. Все эти события почему-то напоминали хорошо срежиссированный спектакль. И ему казалось, что кто-то вот-вот опомнится и воскликнет: «Ну все, господа, поиграли, и хватит! Расходимся по домам до завтра!»
Но эти слова так никто и не произнес, а вместо этого их довольно бесцеремонно втолкнули внутрь какого-то сооружения, потолки которого были настолько низкими, что и Алексею, и Константину пришлось пригнуться, чтобы войти. Двери темницы захлопнулись. И тогда с них сняли повязки.
Темница вполне оправдывала свое название. В ней не было ни одного окна, и свет не проникал сквозь плотно пригнанные стволы деревьев, из которых были выстроены ее стены. Посреди темницы возвышался столб, который поддерживал потолок. (Разве мог Алексей знать, что именно к нему совсем недавно был привязан Иван Вавилов?)
Их тоже привязали за руки к столбу. Правда, в отличие от Ивана, они сидели на корточках, спиной друг к другу, но шею охватывали точно такие же ошейники с шипами, от которых пришлось пострадать Ивану. Однако ратники разрешили им по какой-то причине разговаривать. Вероятно, думали, что узники от отчаяния выболтают какие-то свои сверхважные тайны? Или, наоборот, им никакого дела не было до их разговоров...
Один из ратников остался в темнице и уселся в углу на охапке прелой соломы. Второй вышел и закрыл дверь на засов и замок.
– Чего они опасаются? – удивленно прошептал Алексей. – Такие предосторожности, словно мы можем просочиться сквозь эти запоры. Мне одного этого ошейника хватает.
– Хитрые бестии, – прошептал Константин в ответ. – Думаешь, почему они нас на корточки усадили?
– Почему?
– Да потому что через полчаса все мышцы настолько затекут, что ты ни рукой ни ногой не двинешь, даже если с тебя этот проклятый ошейник снимут и руки развяжут.
– Ты думаешь, они нас боятся?
– Не меньше, чем мы их. Одно не пойму, зачем нас сюда приволокли? Или Евпраксия все ж решилась отблагодарить меня? Но очень своеобразно: вместо того чтобы сразу прикончить, взяла и, как шавку, на цепь посадила.
– Отблагодарить? – поразился Алексей. – За что?
– А я ее в свое время от каторги спас, если не от петли. Она ведь пять лет назад стражника шашкой до копчика развалила.
– Постой, – прервал его Алексей, – это когда их вместе со старцем Ефремием схватили?
– Ну да, – протянул удивленно Константин. – Оказывается, и ты кое-что знаешь?
– Совсем немного, – признался Алексей. – Допрашивали с Иваном атамана, вот он и проговорился кое о чем. В частности, сказал, что она только недавно вернулась. Правда, еще злее стала.
Константин вздохнул:
– Славная она девка. Умная и красивая. И совсем не виновата, что такая судьба ей досталась.
– А ты, оказывается, склонен к сантиментам? – Алексей поерзал, чувствуя, как наливаются каменной тяжестью ноги, поясница, плечи, и прокряхтел: – Насчет ума не знаю, но что красивая, это и без лупы заметно. Но мой короткий опыт общения с дамами подтверждает давно известную истину: чем красивее женщина, тем она стервознее. Правда, есть из этого правила очень редкие исключения.
– К счастью, я встречался большей частью с исключениями, – хмыкнул язвительно Константин, – и хотя порой выполняю крайне гнусные приказы, веры в человечество пока не потерял.
– А как эти гнусные приказы совмещаются с совестью? – поинтересовался Алексей. – Ты знаешь, что причинил кому-то зло, и успокаиваешь себя, что это был приказ, которому ты обязан подчиниться?
– Я не сказал, что причинил кому-то зло. Я сказал, что приказы были крайне гнусными, но они связаны с интересами государя и церкви, государства, наконец. Разве схватить хитрого и опасного шпиона или разбойника – значит причинить кому-то зло? Ему – да, но он шел на риск осознанно, а в этой игре побеждает тот, кто сумеет первым обвести противника вокруг пальца. А там, где дело идет о защите государственных устоев, все цели хороши, даже гнусные. И оставь, Алексей, эти проповеди! Меня не сбить с курса слюнявыми рассуждениями о любви и добродетели. Оставь это на долю слезливых дамочек из благотворительных комитетов.
– Я не собираюсь тебя ни в чем убеждать. По сути, моя служба ничем не лучше твоей. Порой меня угнетает, что приходится работать по уши в дерьме. Невольно начинаешь подражать этому сброду и столь же цинично смотреть на мир. Знаешь, – Алексей улыбнулся, – поначалу я учился у Ивана проводить допросы. Я ведь по-настоящему даже ругаться не умел, когда в полицию пришел. Так, знал отдельные словечки! А у Ивана, тем более у Тартищева, это ж целая система! Но я ведь не только ругани учился. Смотрел, слушал и поражался, как они умеют находить нужные слова, чтобы убедить жулика признаться. И с каждым разговаривают по-разному, порой даже манеру речи перенимают, жесты, повадку... Картина, скажу тебе! Бал-маскарад!
– Честно признаюсь, вы с Иваном оба молодцы, – вздохнул Константин. – Но сначала я и вправду не воспринял вас всерьез. И слишком поздно понял, что вместе гораздо легче и быстрее справляться с подобными делишками. Тогда бы точно не сидели здесь, как две индюшки на гнезде, только на собственных... – Он прервался на слове. За дверью их темницы послышался шум. Кажется, открывали засов.
«Пришли!» – пронеслось в мозгу Алексея. И он почувствовал, как быстрая и холодная струйка сбежала вниз по позвоночнику.
В более светлом проеме дверей возникла высокая фигура в черном балахоне. Одного взгляда Алексею хватило, чтобы понять: сама Евпраксия пришла навестить узников. Она была одна и даже их стражу, вскочившему при ее появлении на ноги, кивком головы велела покинуть темницу. Правда, дверь она оставила открытой. Вероятно, для того, чтобы в темнице стало светлее. Но не разглядывать же в самом деле она их собралась? Или их вновь куда-то поведут? На допрос или на пытки? Эти мысли мелькнули в голове Алексея, пока Евпраксия неторопливо миновала расстояние от порога до столба. Ратница была безоружна, если не считать, что в руках она сжимала плетенную из конского волоса апайку,[40] а на поясе у нее висел тот самый, уже знакомый узникам тесак.
Она подошла и встала напротив Константина. Постояла несколько мгновений молча, разглядывая его с едва заметной усмешкой на губах. Затем ударила себя кнутовищем по ладони и высокомерно процедила сквозь зубы:
– Я тебе сказывала, не бегай за мной, хуже будет! Достукашься!
– Что ж, на этот раз твоя взяла! – весело отозвался Константин. – То я тебя ловлю, то ты меня!
