клиент, полторы сотни шиллингов. Незачем говорить, что Эрих мгновенно сообразил, что нет ни малейшей причины менять простыню после каждого клиента. Сколько таких, что эякулировали, не дойдя до кровати, сколько таких, что не эякулировали вообще, так как были до того пьяны, что уже не могли. А разве же не это есть гордость, цель, пресловутое мастерство проституток — «остаться чистыми», чище «законных шлюх», сиречь жен фраеров, снова и снова ловко получать денежки за несостоявшийся акт?
Эрих сговорился с Сузи, горничной, которой полагалось после каждого постояльца менять простыню, опорожнять пепельницу и убирать волосы из водостока в душе. Каждая не замененная, а просто расправленная простыня, поделенная на двоих, на Сузи и Эриха, помноженная за ночь на двадцать, а вкупе еще на тридцать за месяц, обеспечивала изрядный доход, особенно если ты сам получал деньги и распоряжался ими. Две-три тысячи «ошибок» ежемесячно в пользу Эриха — вполне нормально, и Сузи была счастлива. До такой степени, что занималась с Эрихом тем, чего проститутки в номерах с клиентами избегали, и для Эриха это был дополнительный плюс.
Грюн считал простыни, задумчиво качал головой, считал снова:
— Раньше дела таки шли куда лучше!
— Конец месяца, господин директор, у людей нет денег. На следующей неделе все будет иначе, ручаюсь, господин директор Грюн!
Взрывы хохота, когда Эрих затем в «Закусочной» сервировал напитки, а при этом выпячивал нижнюю губу, сдвигал очки для чтения на самый кончик носа и, брызжа слюной, изрекал:
— Еще что-нибудь? Нет? Раньше дела таки шли куда лучше!
На самом деле директор Грюн, разумеется, слюной не брызгал. Но все знали, что он еврей. И в глазах клиентов Эрих в роли директора Грюна выглядел натуральнее, чем сам директор. Еврейский акцент директора, выбор слов и построение фраз — лишь благодаря Эрихову утрированию все это становилось настоящим: да, еврей должен говорить именно так! Для Эриховой публики как раз имитация была образцовой.
— Господин Эрих! Изобразите директора!
— Ага! Сбацайте номер с Грюнлингом! Давайте, господин Эрих!
Иногда директор Грюн приходил производить учет вместе с сыном, Анастазиусом, которого персонал называл Грюнлингом. Грюнлинг, неуверенный в себе, сутулый, нагловатый парень лет двадцати с небольшим, художник, всегда носил с собой белую крысу. Она то сидела у него на плече, то выглядывала из кармана пиджака, то вдруг припускала бегом по гостиничному холлу.
— Стани! Позови животное обратно, я тебя умоляю!
Получив от отца две крупные купюры, Стани свистом подзывал крысу и уходил, меж тем как отец только головой качал.
— Эта крыса слушается его с первого слова. Умное животное. Как говорят, из всех животных умнее только дельфины!
Особым успехом пользовались Эриховы выступления, когда он изображал директора в диалоге с его сыном, с Грюнлингом:
— Стани! Что такое я вижу у тебя на плече? С виду очень умное! Может быть, это дельфин? Нет, вы видели моего сына? У него на плече дельфин! Ну разве же это не артист!
Эрих как бы брал своего рода реванш за все прошлые неудачи, пожинал запоздалые лавры. Все, в чем жизнь так долго ему отказывала, он получал теперь с такой легкостью и так щедро, будто с процентами за потерянное состояние матери и за все перенесенные унижения: клал в карман комиссионные, ничего не продавая, издевался над крысами, не терпя неудачи с их истреблением, обогащался, пародируя мир, вместо безуспешных попыток сделать в этом мире карьеру.
Эрих богател на Сузи и на «Закусочной». Но вместо того чтобы спокойно, свободно, хладнокровно и цинично пользоваться такой ситуацией, Эрих пал ее жертвой. Номер «Директор Грюн» сломает ему жизнь. Низменный мир хотел видеть его лишь как карикатуру на еврея, а мира возвышенного, способного одернуть его, призвать к порядку, Эрих не имел. Он научился презирать евреев, а одновременно с успехом их изображать. Горячий Эрих стал горячим антисемитом, не замечая, что сам все больше превращается в того, кого так презирает, — в жидовствующего идиота.
Вот так и вышло, что первым евреем, которого Виктор вполне осознанно воспринял как еврея, был антисемит, дядя Эрих.
Эрих, который, брызжа слюной, склонялся над фантазийным супом и без умолку разглагольствовал, выпятив нижнюю губу. По дороге на «ночное дежурство» он заглянул к сестре, в надежде поужинать, словно нюхом почуял — уж на лестнице-то в самом деле мог почуять — и явился, аккурат когда у Марии был готов знаменито-подозрительный супец. На следующие летние каникулы Виктор поедет в Англию, два месяца в Оксфорде — вот это новость с пылу с жару!
— О, там мальчик сможет развернуться! — сказал Эрих. Он уже не замечал, где и с кем говорит, еврейский акцент вошел ему в плоть и кровь, успех, каким он пользовался, стал для него как бы наркотиком. — Англия! Очень недурно! Скажи-ка, мальчик, какой секс знают англичане? — Эрих с нетерпением ждал смеха. — Эссекс, Уэссекс, Суссекс! — Он аж подавился от смеха, закашлялся. — Ты таки многому там научишься!
Последние каникулы перед выпуском. Лето 1972 года. Впервые Виктор очутился в большом мире. К тому же в Англии, которая в ту пору была синонимом мира и происходящего. Не имело значения, что он опять попал в интернат, в лагерь, в
Речь шла только о нем, его надеждах, его представлениях о свободе. В Вене, садясь на поезд в Англию, он вовсе не думал о том поезде, что в 1938-м привез в Англию, на свободу, его отца. Отец тоже не сказал об этом ни слова.
Мать поцеловала его на платформе, своего отворачивающегося малыша, метр сорок девять впредь до отмены, она плакала, поскольку любила всплакнуть, когда в битве жизни бывало время растрогаться, потом сказала:
— Пожалуйста, будь осторожен, ради Бога, береги себя… и береги деньги: если познакомишься с девушкой, вовсе нет нужды всюду платить за нее. Незачем хвастать и постоянно угощать ее за свой счет! В результате она тебе в жизни не подойдет, а ты только деньги растратишь!
С кривой усмешкой отец выхватил из кармана купюру, дал Виктору:
— Вот, держи! Трать себе на девушек, которые не подходят для жизни!
Летняя школа,
Матери он сказал, что языковые каникулы в Оксфорде очень рекомендуют, ведь таким образом в последние каникулы перед выпуском учащиеся могут подшлифовать свой английский; отец мгновенно углядел перспективу — целых два месяца без стрессов посетительных дней; и обоим Виктор сказал, что в Оксфорд едет весь класс и он не хочет быть единственным, кто останется дома, — стало быть, все ясно.
— Раз это так важно для выпускных экзаменов… — Мама.
— Ты не должен становиться единственным исключением… — Отец.
В эту поездку из всего класса, кроме Виктора, записались только двое, в том числе Хилли.
У двери метрдотель попрощался, в своем смокинге он был сейчас похож на поникшую черную птицу с парализованными крыльями.
— Еще раз покорнейше благодарю, большое вам спасибо! Надеемся, вам все пришлось по вкусу. Позвольте в качестве небольшого подарка от заведения… — Метрдотель слишком устал, чтобы договаривать фразы до конца, просто сунул Виктору в руки бутылку красного вина и пожелал «доброй ночи».
Да, именно доброй ночи желал себе и сам Виктор. Он испытывал облегчение — оттого что все вытошнил, от ночного воздуха, оттого что признан взрослым — и был счастлив. Нельзя, чтобы все сейчас
