— Не прикидывайся! Ты же прекрасно знаешь…
Метрдотель сообщил, что через полчаса кухня закрывается и если господа желают десерт, то…
— Непременно! — воскликнул Виктор. — И кофе. Большую чашку. Черный.
— Тридцать чашек?
— Включите в счет тридцать чашек, но принесите мне просто большой кофейник. Называя тебя отныне Марией, — сказал Виктор, — я, как говорится, возвращаю тебе это имя!
— Почему именно мне? Ты делаешь вид, будто это была только моя идея. Но ведь тогда поголовно все звали тебя Марией, после блестящей роли в вифлеемском действе. Ну, по крайней мере, многие. Некоторое время. Уже не помню, участвовала ли я тоже…
— А как же! Именно ты. Я точно помню. Ты прямо-таки наслаждалась: ах, как весело! Патология — вот что это было. Интернатские воспитанники разучили это действо, сплошь мальчики, женские роли тоже раздали мальчикам, а после гастрольный спектакль в школе: среди публики девчонки и мамаши, со смеху помирают над трансвеститом на сцене. Меня это уничтожило. Я со стыда сгорал, когда приходил в класс, до того боялся насмешек, что даже в сборной по футболу больше играть не мог, поскольку не попадал по мячу, как только вы принимались подначивать: Мицци! Мицци! Мицци! Я готов был руки на себя наложить!
— Не преувеличивай! В роли Марии ты в самом деле выглядел очень мило, а тот миг, когда ты расплакался, сценически был сенсацией. Нет, здесь для вас нет места, уходите, у нас ночлега не найдется… тут ты разрыдался, это…
— Я не играл, это все из-за насмешек, из-за хихиканья публики, из-за идиотских, беспомощных директорских шиканий…
— Директор был от тебя в восторге. Кто знает, сумел ли бы ты иначе вообще пробиться в школе. По- моему, — она криво усмехнулась, — он уже видел тебя Маргаритой в большой инсценировке «Фауста»!
— Мария! Обычно такой строгий, такой беспощадный, тут он только шикал! Подростковая шайка в темном зале от этого еще сильнее взвинчивалась, могла без опаски распоясаться, а я…
— У тебя была какая-то фраза про
— Прекрати! Пожалуйста, прекрати! Ты называешь это «напоминала»? Напоминала? Ты в самом деле глупая католичка…
— Что? Я не поняла!
— Типично австрийское дитя нацистского семейства.
— Что? Говори громче!
— Напоминала! — крикнул он через стол. — Ты называешь это
Воспоминание. В тот раз, когда мальчик, всегда убегавший прочь, замедлил бег, чтобы она его догнала, он впервые очутился рядом с нею. И вместе с тем тогда же потерял ее. Так как прикатила карета. Мария. Теперь ее звали Мирьям, а Марией звали его. В представлении о том, чтобы надеть чулки матери Марии, было что-то возвышенное, но под покрывалом и голубым плащом он едва не падал с ног. Хотел убежать и не мог. Мария, как деревянная, стояла за яслями, где меж соломой и куклой, незаметно для публики, лежала шпаргалка с текстом. Практично и удобно, Марии не пришлось поэтому заучивать очень уж много. Если бы Мария все-таки заучила текст, какой-нибудь текст, что-то, что ей нужно говорить. Не могла Мария прочесть шпаргалку из-под покрывала. Посмотреть — это Мария могла забыть. Вдобавок: Мария закрыла глаза.
Среди публики сидела Мария, которую тогда звали Хилли, сидела, набросив на плечи пуловер, рукава пуловера свисали ей на грудь, и Мария на сцене мечтала, что Мария среди публики мечтает о том, чтобы ее обняли со спины.
Шел 1968 год. Или может, 1969-й. Не важно, ведь в календаре современных святых это все равно одно и то же. Тождества опрокидывались, души разбивались, все получало новые имена. Маленький мальчуган звался Марией. Его последний футбольный матч в школьной сборной. Он перехватил мяч, противник поскользнулся, Виктор повел мяч, побежал сломя голову, он, малыш, бежал навстречу своему триумфу. Вокруг неожиданно столько места. Впереди лишь один защитник, здоровый бугай из задавак- терезианцев. У терезианцев красивая сине-белая форма, «настоящая», с гербом школы, с номерами на спине и всем прочим, а интернатские играли в ужасных нижних рубахах из белого рубчатого трикотажа, которые имелись у каждого мальчика на случай холодной погоды. Виктор в кедах бежал прямо на этого здоровяка в настоящих бутсах марки «Пума», с цифрой «3» на синей футболке, которого соперники прозвали Штоцем, в честь легендарного центрального защитника австрийской национальной сборной. Что Виктору делать? Отдать мяч или — он был уверен, что сможет, — попробовать прорваться в одиночку и просто обойти этого Штоца? И тут он услышал поощрительные крики своих, возгласы из публики: «Давай, Мицци, давай!» Виктор пошел бы на прорыв в одиночку, но Мицци остановился, сквозь слезы увидел, как мяч откатился от ноги, как все движение вдруг замедлилось, затормозилось, словно в лупе времени, Штоц спокойно и красиво выбил мяч за боковую, а Мицци еще некоторое время бестолково блуждал по полю, пока его не заменили.
Первый телевизор матери Марии. На каникулах, когда Виктор мог побыть дома, этот аппарат, этот триумф техники был глазком, сквозь который ему удавалось выглянуть из помещения, где он был заперт. Наподобие глазка во входной двери, сквозь который, правда, удавалось всего-навсего увидеть, кто — пугающий, поскольку искаженный и увеличенный, — стоял на площадке и только что позвонил в звонок. Телевизор — тоже глазок, но в него ты видел весь внешний мир, кулаками молотивший в дверь. Вскинутые вверх кулаки, рты, что-то ритмично выкрикивавшие, беготня, полиция, дубинки. А потом вот что: молодые женщины, которые расстегивали блузки и выставляли напоказ обнаженные груди. Кадры менялись очень быстро, вот они уже совсем другие, улица, заполоненная студентами, кулаки. По сути, Виктор видел лишь одно: все это можно было увидеть. Ярость, огромная ярость обуревала его. Ведь он страстно желал выйти на улицу. Но поневоле сидел за стенами, а в каникулы — перед «глазком». Способен ли свободный человек осмыслить, что для сидящего взаперти означает возможность просто выйти на улицу? Но в таком случае, будьте любезны, улица должна быть мирной, безопасной, иной, чем жизнь за стенами интерната. Вон они, люди, которым дозволено то, о чем он только мечтал. И что они делали? Устраивали демонстрации. Размахивали кулаками. Кричали. Если Виктор в своем узилище выказывал и вообще сохранял волю к жизни, то лишь по одной-единственной причине: в конце концов он выйдет отсюда и поступит в университет, как свободный человек, который может заниматься тем, что ему интересно. Если он сбежит из интерната, откажется здесь остаться, то завалит себе и дорогу в университет. Выйдет из интерната, но не на свободу. Он должен выдержать, у него одна задача, не латынь, не греческий, не математика, его жизненная задача — выжить. Для будущего. А эти вот типы, которые уже жили в будущем, он видел их в «глазок», — они же не учились. Они только делали улицу, свободу, по которой он так тосковал, опасным местом, еще более опасным, чем интернат. Почему Виктору нельзя на улицу? Почему он должен безвылазно сидеть за стенами и думать лишь об одном: как бы выжить. Если бы его выпустили, он бы вел себя просто образцово, все бы сказали: посмотрите на этого молодого человека, как он идет по улице, душа радуется — не кричит, кулаками не машет, вот таким и должно быть студенту. Он бы стал знаменит, если б его только выпустили, знаменит тем только, что вышел на улицу. Стал бы любим со своим страхом перед агрессивностью и жаждой любви, и он бы тоже полюбил мир таким, каков он есть, ведь единственный известный ему недостаток этого мира заключался в том, что он не питал любви к Виктору. Он бы научился ухаживать за красивыми женщинами так, как описано в древненемецкой литературе, которую он читал по школьной программе, благородная любовь, настоящие женщины, не такие, что обнажали грудь перед телекамерами, вдобавок до того быстро, что ты ничегошеньки и не видел, кроме самого факта, что они это делали.
Пасхальные каникулы 1969 года. Мама, разумеется, работала всю неделю, за исключением двух главных праздничных дней — пасхального воскресенья и пасхального понедельника, а у ребенка, как назло, каникулы, за ним надо присматривать, ограждать его от улицы, где подстерегают опасности, и у отца тоже нет времени. «Ты знаешь, Виктор, я о твоем отце никогда дурного слова не сказала и не скажу. Никто не
