Друзей у Пашки не было. Не было и врагов. Бил он ребят беззлобно, так, для профилактики. Чтобы боялись и верили в его силу.
Позднее Пашку все-таки исключили из школы. В отместку он украл из военного кабинета учебный автомат. Пришлось в колонии для несовершеннолетних мастерить табуреты. Не предвиделось Пашке впереди нормальной человеческой жизни, с ее радостями и тревогами, вернее, он сам не искал к ней дорогу.
ХАРДИН
Выполняя поручение Лехи, Пашка без труда отыскал нужный дом. Мельком взглянув на список жильцов, пришлепнутый к парадной двери, уловил против фамилии «Хардин» цифру пятнадцать. Не спеша поднялся на четвертый этаж, остановился около двери, обитой черным дешевеньким дерматином. Полированная пуговка звонка утонула под Пашкиным пальцем.
«Тиль-тиль-тиль-тиль» — мелодично отозвался звонок. Чутким ухом Пашка уловил за дверью легкий шорох. Кто-то приблизился, глазок потемнел — Пашку рассматривали. Он снова давнул блестящую пуговку.
Дверь приоткрылась, насколько ей позволяла толстая металлическая цепочка. Пашка увидел мясистый нос, сочный бантик губ. Длинные волосы закрывали уши, спускались к плечам. Глаза прятались в узких щелках оплывших надбровий, различить их цвет было невозможно.
— Вам кого, молодой человек?
— Крест за должком прислал, — от волнения чужим голосом сказал Пашка.
Брови незнакомца взметнулись вверх, щелки расширились, в них катнулись зеленоватые горошины.
Дверь распахнулась, но не широко, лишь бы в проход протиснулся Пашка. Перед ним стоял довольно полный мужчина в измятой пижаме. Резким движением головы он откинул назад волосы, обнажился высокий лоб и залысины, будто обтянутые потемневшим пергаментом. Он легко отстранил Пашку рукой, выглянул из-за его плеча на лестничную площадку.
— Так что вы изволили сказать, я не понял?
— Крест за должком прислал, — уже увереннее повторил Пашка.
Толстяк накинул на притворенную дверь цепочку.
— Проходи, коли не брешешь...
И Пашка почувствовал: недавняя ласковость хозяина разом прошла, голос изменился, слышалось в нем что-то тревожно-пугающее. Между тем он уже сидел на кушетке в полутемной боковушке, а Хардин стоял перед ним, нависая округлым животом, покатыми плечами.
— Чего-то я тебя не пойму. Откуда ему в городе взяться? Насколько мне известно, в последний раз его стреножили крепко, под самую завязку, и он едва распечатал свой срок. Ты, паря, случаем не темнишь?
— Про то я не знаю, и вам пытать не советую. Мне что сказано, то и передаю.
— А почему сам не явился?
— Нельзя ему, с зоны ушел, отсидеться надо. Так как насчет должка? Мне без ответа идти не след.
Несмотря на сумеречную затемненность, Пашка заметил, как краснота отлила от пухлых щек Хардина, и они побледнели.
— Да ты не серчай. Мне ведь тоже удостовериться надо. Из своих ты или еще кем надоумленный.
— Брат я Лехи, родной брат. Понял, дядя? Так что давай без лишних намеков.
— Ну вот и хорошо. Вот и познакомились. Значит, на волюшке Крест, свежим воздухом дышит. Не удержали его высокие заборы.
Огляделся, наконец, Пашка. В комнатке, где он сидел, была оборудована фотомастерская. На столе, на коленчатом штативе, стоял фотоувеличитель. Тут же виднелись ванночки, бачки. С потолка свисали черные ленты проявленной пленки. Фотограф он, что ли? И, словно отгадав его мысли, а может, уловив настырный Пашкин взгляд, Хардин промолвил:
— В фотоателье тружусь. Копирую на века физиономии честных тружеников. Но и домой работенки прихватываю. Из кассы-то получку в горсти несешь, в карман сунешь, а потом полдня ищешь.
Он успокоился, пижама расстегнулась, поверх сетчатой майки выглянули несвежие синие подтяжки.
— Да, Леха, Леха, — Хардин вспомнил что-то известное им двоим. — Не гадал я его встретить здесь. Благосклонна к нему мадонна, от пули и прочих бед заговорила.
Он склонил голову, с любопытством рассматривал Пашку, искал сходство с Лехой.
— Признаться, не похожи. Хотя, что здесь удивительного, при этакой-то прыти Сазонихи, то бишь вашей матушки. Ну, а ты как на брата-страдальца смотришь?
— Мне его рассматривать нечего, я сам срок отсидел.
— Что ж, чувствуется школа Креста. Он ведь мужик ухватистый, кого хочешь приберет к рукам. У нас с ним дружба крутого посола.
Я ведь раньше казначейские билеты шлепал, не отличишь от Гознака. А на них ядрено написано: подделка преследуется по закону. А как вытерпишь, коли дар сверху отпущен. То-то. Вот и пришлось, без желания, конечно, за колючкой небо коптить. Там и встретились. Спасибо ему, обогрел по первости, когда нужда прижимала. Я ведь к той жизни не приспособлен, винца выпить, поесть повкуснее люблю. Вот и сейчас в этой пижаме девяносто шесть кило завернуто, а тогда доходил, ветром качало. Очень братцу признателен, очень. Так что он просил передать?
— Сказал, за должком...
— Понял, понял. Мы еще там уговорились. Документик ему нужен, ксива, по-вашему, по-блатному, паспорт там, военный билет. А оригинальчик какой-нибудь есть?
Пашка вытащил из внутреннего кармана несколько старых паспортов и военных билетов, протянул фотографию.
— Вот он, с корешами. Только ему здесь двадцать лет было.
Хардин взял снимок в руки, долго приглядывался.
— Это не страшно. Подретушируем, подкрасим, подмажем и будет натуральный Леха Крест, — он заглянул в верхний паспорт, — Орловым Николаем Сидоровичем, 1954 года рождения. Подходит?
И сам же себе ответил:
— Подходит. Ни один сыщик не прикопается. Золотые вот эти ручки. На Монетном дворе им работать. А братцу передай: фирма гарантирует. Деньков через пять зайдешь, попроведуешь. В это же время.
ВЕРТИ УГОЛ
«Вертеть угол» на воровском жаргоне — украсть чемодан. За что эта кличка прилипла к белорусу Гнату Остаповичу, сказать трудно. Кражами он не занимался, а всю жизнь дружил с «балериной»[3], хранил в потаенном месте небольшой чемоданчик с набором инструментов собственной конструкции, с помощью которых в считанные минуты «вспарывал» любой сейф.
— Знает заветное словечко, — шутили про него воры, имея в виду его удачливость. Но как ни артистично Верти Угол вскрывал сейфы, он неизбежно попадал в руки правосудия и отправлялся на очередную отсидку. И ни разу работникам уголовного розыска не удалось посмотреть знаменитый гнатовский инструмент. Все, каясь, рассказывал на следствии и в суде Остапович, а потайку не выдавал. Не помогали ни допросы и обыски, ни новейшие поисковые приборы.
Ходил по колониям про Остаповича такой анекдот. Будто однажды при налете нашел он в столе рассеянного кассира ключи от сейфа, но молча отложил их в сторону, открыл свой чемоданчик и начал спокойно «работать». Через несколько минут бронированная дверца разверзлась. Правда то или нет, известно лишь Гнату, но восхищенные россказни о себе он принимал как должное.
