Понтий Пилат. Психоанализ не того убийства

Красивей кварталов любви только один квартал — танцующих мертвяков.

Смерть в вымерших кварталах? На том же самом месте?

Нет! Много чести.

Кто этот соглядатай по сравнению с её возлюбленным? Ничтожество. И потому это было бы предательством — вести соглядатая на то же самое место.

Может, в самом квартале любви?

Уна представила: вокруг столпившиеся радостно-взволнованные гетеры, с повизгиванием рассматривающие ещё не остывшее тело. А ещё смотрящие на неё, Уну, — снизу вверх, с завистью. Да, сейчас Уна вся в крови мужчины, недавнего любовника, она для них — царица, царица любви, Предызбранная, Великая «Мамка»…

…Из темноты внутреннего зрения, которому она привыкла доверять больше всего остального, выплыли знакомые очертания… Узкие проходы… Фигуры женщин, искусно полуобнажённые, скользящие тени выбирающих мужчин, красноватые отблески светильников любви…

Им, мужчинам, страшно: кто не слышал про ужасы в этих кварталах? Убийства здесь не редкость, но никогда не удаётся даже отомстить. Но этот страх, похоже, приходящих сюда на поклонение нисколько не отталкивал, а напротив, притягивал…

А-а, вот и соглядатай!..

Хотя Уна его никогда прежде не видела, она, даже ослеплённая огнём светильника, узнала его сразу.

«Солдатские» одна за другой к нему льнут, выгибаясь и поворачиваясь так, чтобы смотреть из-за плеча, восторженно, но в то же время робко, как бы стыдливо опуская глаза — и изгибаясь, изгибаясь…

Но он их не замечает… идёт к ней… только к ней… к ней одной. Идёт — и ничего с охватывающей его любовью поделать не может.

Вот пора договориться о цене…

— При чём здесь деньги, милый?.. Для тебя — хоть даром… — Голос прерывается и переходит в бессвязный лепет…

Соглядатай не оглянувшись — а напрасно! — ныряет за ласкающие волны занавеси входа… Уна, как принято, прихватив с собой светильник, погружается в чрево Великой Матери.

Следующая на небольшом расстоянии позади соглядатая тень, громадная, во всё небо, замирает — в ожидании.

Потом оказывается у домика вплотную.

Исполнитель ощупывает рукоять меча, спрятанного в складках грубого хитона. Прислушивается: когда же, наконец, наступит нужный момент.

Когда?

Когда?

Но вот, наконец-то, раздаются характерные звуки.

Остаётся несколько мгновений…

Ещё!..

Ещё!..

Ну!

Решительным движением отбрасывающий тень отдёргивает занавесь, одновременно выхватывает малый меч и, в один бросок, более похожий на падение, достигнув ложа, погружает меч в напряжённую, наверняка покрытую капельками пота спину стоящего на коленях соглядатая…

Раздаётся крик… нет, хрип — тело агонизирует, судорожность движений напоминает кульминацию любви… разве что пальцы вцепились в её обнажённое любящее тело намертво…

Как ей хорошо!..

Как же ей хорошо!!!..

Ну же, ещё!!!

— Ещё!..

Ещё!..

«Теперь — ну!!» — не разжимая губ, отдаёт она приказ.

Отбрасывающий огромную тень послушен: он чуть вытягивает меч из пронзённого насквозь тела, так что выходное отверстие раны освобождается и кровь волной изливается на неё всю; но меч до конца не вынимает, а оставляет в ране, чтобы перекрыто было только входное отверстие — тогда кровь достанется ей вся…

— А-ы!!..

Исполнитель, готовый вторить каждому звуку её восторга, тем не менее, обхватив голову руками, исчезает, оставляя её наедине с достигшим пределов любви совершеннейшим из любовников.

Кровь из отверстой раны продолжает толчками изливаться на её прекрасное тело. Горячая волна струится на нежный живот… Она изгибается ещё больше, и струйки из ложбинки спины достигают грудей — обоих сосков одновременно…

Прекраснейшая сжимается: ей кажется, что сейчас настил не выдержит и агонизирующий бык, проломив его, её покроет.

Бык громаден… И всё остальное у него — тоже… Кровь потоками заполняла яму, омывая каждую часть её тела. Каждую! Уна тогда непроизвольно пыталась вытереть кровь с груди, с сосков — и со стороны могло показаться, что она их ласкает.

Но нет, происходящее с ней сейчас, в весенний месяц нисан, вовсе не повторение бывшего с нею при крещении в культ Кибелы-Богоматери. И это не яма, в которую её, обнажённую, опустили и над которой из жердей соорудили священный помост. И над ней вовсе не бык, самец в полной его силе, которого тогда на помост возвели для заклания…

Уна открыла глаза и оглянулась: не появились ли, почуяв кровь, гетеры, чтобы восславить её как царицу любви.

— Да, такая его смерть, пожалуй, будет для него самой гуманной, — сказала вслух Уна, по поводу в который уже раз ниспосланной картины смерти соглядатая. — Смерть смертей! Верх и предел его наслаждения…

глава XVIII наместник приговаривает — смерть!

Пальцы рук наместника были сцеплены у подбородка накрепко, — оберегая перстень власти.

Наместник, набычившись, ходил по колоннаде Иродова дворца и своё самоощущение, будь он о нём спрошен, вероятно сравнил бы с чувствами последнего из жрецов храма Судьбы, единственного уцелевшего после очередного штурма святыни издревле враждебной толпой, — тут была и боль, и готовность остаться собой даже ценой жизни.

«Что мне, собственно, Киник? — прокатывались волнами по сознанию наместника мысли. — Ишь, на что замахнулся! На самое святое! Святое святых! Его послушать, зло гнездится внутри семьи — моей!.. А если довести мысль до логического завершения, то — во мне самом?.. — Наместник поморщился, в точности так же, когда отринул истину из Священного писания. — Получается, я сам себе труп в объятия и приманил. Сам! Себе! Тьфу!.. Чушь! И что от его рассуждений толку?.. Рассуждения они и есть… рассуждения. Где в расследовании усилия? Где улики? Допросы? Где доказательства? Он даже не соизволил посетить место преступления!.. Он даже не поинтересовался анкхом — животворящим крестом! Что это за расследование? Одна болтовня. А вот у начальника полиции, напротив, — факты. Да, конечно, он неверно кое-что истолковал. Ну так и что? Зато верно соединил отправную точку с конечной. Минуя промежуточные звенья. Он умеет видеть преступника! Вот что значит — опыт! Интуиция! Профессиональная…»

Наместник чуть помедлил у той колонны, в основании которой он некогда обнаружил естественную