Книга и братство

Короче говоря, он надеется, хотя не писал этого прямо, что Краймонд воспользуется ее деньгами. Джин, конечно, не приходило в голову, что Краймонд может не захотеть этого делать, но Джоэл верно оценил его характер. Краймонд показал письмо Джин, попросил ее поблагодарить отца за предложение и без дальнейшего объяснения продолжал отказываться трогать ее деньги. Джин, читая между строк трогательного и необычного отцовского письма, уловила кое-что еще, более важное и более трагичное. Джоэл Ковиц, банкир, верящий в чудеса, всегда хотел внука. Он предполагал, что дело было в неспособности Дункана стать отцом, и ждал, что с другим мужем Джин повезет в последний момент. Он невольно относился к ней как к вечно молодой. Джин, которая не обсуждала с отцом никакие иные изменения в своей жизни, понимала, что теперь чудо действительно необходимо. Она думала над этим, и это была еще одна темная мысль, болевая точка ее новой жизни: останься она с Краймондом в Ирландии, то могла бы родить ему ребенка. В тот раз Краймонд очень определенно сказал, что не хочет детей. Но fait accompli[50] мог бы переубедить его. К тому же тогда стало бы невозможным ее возвращение к Дункану.

Так что в реальности, кроме очень сдержанных трат себе на одежду и пополнения домашнего бюджета, она не трогала свой капитал, а основные деньги на menage[51] приходили от Crimond-gesellschaft'a. Краймонд по-прежнему мало зарабатывал журналистикой, но отказывался от чтения лекций или выступлений на телевидении и отвергал выгодные приглашения, которые получал из Америки. Жили они скромно. Краймонд изредка уезжал, ненадолго и один, на конференции, семинары, встречи в Париж, Франкфурт, Болонью. Еще в Шотландию, навестить отца. Джин хотелось познакомиться с его отцом, но Краймонд противился этому. Он помогал деньгами отцу, а также полуслепой полячке, жившей в квартире наверху. Джин он давал деньги на хозяйство. Никаких «излишеств» они себе не позволяли, если не считать излишеством пиво в банках, которое Джин надо было приносить, когда, нечасто, приходили его «коллеги». Сам Краймонд не пил, и Джин тоже удалось отказаться от алкоголя, чему способствовала любовь и укоры возлюбленного. Она не присутствовала на его встречах с «коллегами», на их спорах в «игровой комнате» (как он называл свой рабочий кабинет в полуподвале). У Краймонда, видимо, было множество знакомых, но ни одного друга. Однажды появилась компания пестро одетых молодых людей и попросила разрешения сфотографироваться с ним на ступеньках дома. Краймонд любезно согласился, и даже, казалось, с благодарностью; это тронуло Джин, но и опечалило. Когда-то эдакий народный герой, теперь он был одинок. Дороже всего обходились поездки, в которых Краймонд мог позволить себе не отказывать; в действительности при его образе жизни, похоже, ему не было нужды швыряться деньгами Джин, и ей приходилось успокаивать себя мыслью, что она и ее отец несомненно являются главными донорами Братства. Один Джерард на деле знал, сколько вносил каждый из членов. Но конечно, было неприятно думать, что «провинившиеся» получают поддержку от людей, включая ее мужа, которые теперь имели двойное основание для недовольства. Как было известно Джин по ранним обсуждениям, стипендия не могла быть отменена. «Друзья Краймонда» приняли решение финансировать работу над книгой до полного ее завершения. Однако, как следовало из тех же правил, они имели право проявлять нетерпение, просить отчитаться о ходе работы и назвать предварительный срок ее окончания, даже пожелать увидеть текст и потребовать от Краймонда объяснений. Джин содрогалась, представляя, что будет, если такое произойдет.

Джин не спрашивала Краймонда о книге, а о долгих часах, проведенных им в «игровой», осведомлялась просто: «Ну как?» Раз или два она заглядывала в последнюю страницу, оставленную им на письменном столе, но с трудом понимала и сам текст, и мелкий почерк Краймонда. Она ходила за продуктами, готовила, следила за чистотой в доме, но не решалась как-то украсить его. Она бросила пить, но не окончательно перестала покупать одежду, что было ее естественной потребностью. Она привыкла носить что-нибудь новое. Поначалу она «одевалась» для редких одиноких выходов в центр Лондона, в картинные галереи и на утренние спектакли. Но она опасалась встретить кого-нибудь из знакомых, и эти выходы скоро стали казаться ей бессмысленными и неуместными. Несколько раз она наряжалась в свои прелестные платья к вечеру для Краймонда, который, хотя не одобрял расточительности, с юмором относился к подобному развлечению. Возможно, он чувствовал, что необходимо позволять ей сохранять какие-то ограниченные символы ее бывшего великолепия; а возможно, это воплощение великолепия возбуждало его чувство собственника. У Краймонда была машина, «фиат», на которой он иногда отправлялся в центральные графства на митинги. В центр Лондона он никогда не ездил. Джин вскоре после своего появления у Краймонда пригнала в Камберуэлл собственный «ровер», но почти не пользовалась им. Ее «ровер» и «фиат» Краймонда стояли на улице возле дома, когда вместе, когда порознь, если «фиат» уезжал. На велосипед Краймонд больше не садился, и тот торчал в холле. Джин было предложила купить и себе велосипед, чтобы им совершать совместные прогулки, но идея оказалась неудачной. Джин была не против отсутствия прогулок и общества, а спустя недолгое время мысль о «светской жизни» вообще стала казаться и неосуществимой, и неприятной. Иногда с одобрения Краймонда она поднималась наверх, к миссис Лейбовиц, пожилой полячке, которая делилась с ней воспоминаниями о Варшавском восстании. Краймонд вставал рано и весь день работал над книгой, прерываясь, чтобы выпить чашку чая (кофе он никогда не пил) на завтрак и съесть пару сэндвичей на ланч. Около шести или семи вечера он заканчивал работать, и они шли на кухню, где садились за ранний ужин с чаем. Потом смотрели телевизор в гостиной: новости и политические дебаты, на которые Краймонд шумно реагировал, часто со смехом, порой гневно. Сидя в гостиной, они непринужденно разговаривали о политике, о книгах, о картинах, о своем детстве, о местах, где побывали, особенно городах (Краймонд не любил «деревню», она ему в детстве надоела), об Ирландии, об истории их любви. О знакомых людях не говорили. В одиннадцать часов пили шоколад с пирожными или кексами (которые Краймонд обожал) и укладывались спать на большом диване в «игровой». Иногда, хотя нечасто, Краймонд бросал работу в три часа и весь остаток дня они занимались любовью.

Краймонд не любил музыку, но ему доставляли удовольствие литература и живопись, о которых он много знал. Особенно его увлекала поэзия. Все его книги, оставшиеся с университетской поры, стояли на полках в комнате с телевизором, которую он называл библиотекой, и, бывало, он читал Джин греческих и латинских авторов, иногда угощал ее Данте и Пушкиным. Джин, которая подзабыла латинский, итальянский знала плохо, а греческий и русский не знала вообще, и не пыталась вникнуть в содержание читаемых им стихов, но с большим удовольствием смотрела, как он весь преображается, охваченный воодушевлением. Он жадно набрасывался на книжные каталоги, радовался, когда они приходили, а не только покупал книги, нужные по «работе». В Оксфорде он занимался спортом и сейчас следил за собой, делал зарядку перед утренним чаем. Единственным его явным «увлечением» было огнестрельное оружие, которое он коллекционировал и которым умел пользоваться, как она убедилась, когда они были в Ирландии, но заинтересовать которым Джин не старался. Ее беспокойство, что ему надоест ее постоянное присутствие, скоро исчезло. «Теперь, когда ты в доме, мне работается намного лучше», — сказал он. А раз или два попросил ее вечером посидеть с ним в «игровой» с книгой или шитьем, не рядом, а в дальнем конце, чтобы он мог видеть ее. Уставая, он иногда кричал ей: «Не могу расслабиться и отдохнуть!» Звал Джин, и она гладила его по голове ото лба к шее или проводила пальцами по бледному веснушчатому лицу, щекам, закрытым векам, длинному носу. Потом он снова возвращался к письменному столу. Его усердие просто пугало.

— Мы безумные люди, — говаривал он, — это ж сущий Кафка.

— Счастливый Кафка, — отвечала Джин.

Или он говорил:

— Наша любовь совершенно очевидна и совершенно невозможна.

На что она отвечала:

— Она очевидна, потому что мы доказали, что она возможна.

А он:

— Хорошо. Значит, она очевидна, как существование Бога.

Она была взволнована, удивлена, глубоко тронута, даже испугана его зависимостью от нее.

— Ты — единственная женщина, которую я когда-либо желал, пожелаю или смогу пожелать, — признавался он ей.

Они сидели внизу на большом двуспальном диване-кровати, низком, жестком, почти квадратном, укрытом очень старым выцветшим зеленым лоскутным одеялом с геометрическим рисунком, сшитым, по