— Извините, Ник, — сказал Тоби. — Я должен повидать кое-кого.
Он понял, что на пререкания с Ником может уйти много времени, и начал заблаговременно отступать к входной двери. Переодеться можно и потом.
Со скоростью, захватившей Тоби врасплох, Ник пересек комнату и загородил собой дверь. В тот же миг он включил свет. И со своей широкой застывшей улыбочкой начал рассматривать Тоби. Они стояли друг против друга.
Тоби щурился, ослепленный лампочкой без абажура.
— Послушайте, Ник, не глупите. Я должен сейчас уйти в дом. Поговорим позже.
— Позже будет слишком поздно, мое бедное обманутое дитя. Помнишь, я говорил тебе, что прочту тебе проповедь, ту самую, которую остальные слушать не желают? Так вот, час настал — я полон воодушевленья! Займи свою скамью!
— Прочь с дороги!
— Ну-ну, давай без глупостей и без обмена любезностями. Ищите Господа, когда можно найти Его. [55] Только по этой причине время и дорого. Сядь.
Ник неожиданно толкнул Тоби, отчего тот качнулся назад и плюхнулся в кресло у плиты. Затем, приподняв бутылку виски, Ник потянул одной рукой стол на себя и с шумом придвинул его к двери. Уселся на него, поставил на него ноги и перекрестился.
— Ник, это не смешно. Не хочу с вами бороться, но я собираюсь выйти.
— Лучше тебе со мной не бороться, если не хочешь, чтобы тебе было больно. Раз уж ты спешишь, опустим псалмы и молитвы и приступим прямо к проповеди. Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Возлюбленные! Мы с вами происходим из падшего рода, мы грешники — все до единого. Минули дни в Раю, дни невинности, когда мы любили друг друга и были счастливы. Ныне же всякий человек идет против собрата своего, и каинова печать лежит на каждом, и с грехом нашим приходят печаль, ненависть, стыд. Есть ли хоть что-нибудь, что осветит нам тьму? Есть ли хоть что-нибудь, что облегчит нам боль? Жди — есть утешение, есть лекарство. Это Само Слово Господне, озарение свыше. Ждут нас удел и радости более высокие, нежели те, что ведомы были первозданному папеньке нашему, лежавшему себе без греха под яблоней. Грядут, грядут они и превратят нас всех в богов. Я говорю, возлюбленные, о радостях покаяния, о восторгах исповеди, об изысканном удовольствии корчиться и ползать в пыли. О Felix culpa. [56] Ибо будь мы без греха, мы были бы лишены этого величайшего из наслаждений. И смотрите, чудодействуя, как могут измениться и наша боль, и наш стыд! Как сладостна тогда наша вина, как желанен наш грех — коли могут они вызывать муки радости столь жгучей. Так отдадимся же греху, возлюбленные, падем с ним в соитии наземь. Превозможем же стыд и печаль обратим в радость, объявив во всеуслышанье о своих дурных поступках, пав на колени и простершись в пыли, взывая к каре Божьей, — обесчещенные, кающиеся и вновь возрожденные.
— Ник, вы бредите! — закричал Тоби, повышая голос, чтобы остановить все более громкую и возбужденную речь Ника. — Дайте мне выйти!
— Ты останешься до конца. Самое интересное только начинается. Ты что, воображаешь, что я тут попусту разоряюсь? Отнюдь. То, что я должен сказать, самым непосредственным образом касается каждого собрата моей паствы, а поскольку ты тут один-единственный, не считая Мерфи, а он безгрешен, то касается это самым непосредственным образом тебя.
Ник быстро отхлебнул из бутылки. Тоби поднялся с кресла.
— Так слушай же, — Ник заговорил еще быстрее и указующе поднял палец. — Ты что, воображаешь, я не знаю всех штучек, которые ты проделываешь, всех твоих маленьких игр? Держишь меня за предмет обстановки и думаешь, будто я не замечаю, что творится у меня под носом, — так нет, ты был для меня предметом любовного изучения. И мое внимание было вознаграждено, милый мальчик, — уж поверь мне! Такой чистый, такой хорошенький, когда приехал, ты чувствовал себя таким добродетельным, тоже принадлежащим к этой общности святых. Это было удовольствие, да и только, у меня, конечно, сердце радовалось, когда я видел, как ты во всем этом купаешься. Но что происходит потом, что мы видим? Наш невинный-то — как быстро он учится! Головка вскружена, тщеславие польщено. Он уже нашел себе кое-что поприятнее религиозных чувств. Флирт под стенами женского монастыря — что может быть более захватывающим? Вот он и играет, сначала женщину, а потом, чтобы убедиться, что способен и на то, и на другое, он играет мужчину!
— Прекратите, Ник, прекратите! — крикнул Тоби. Он застыл перед Ником со сжатыми кулаками и пылающим лицом.
— О, я видел тебя в этом, — сказал Ник. — Видел-видел твои любовные игры в лесу, когда ты склонял своего добродетельного наставника к содомскому греху, а нашу очаровательную кающуюся грешницу — к прелюбодеянию. Что за успехи! Так юн и так чрезвычайно разносторонен!
Ник отпил еще немного из бутылки.
— Прочь с дороги! — сказал Тоби. Он был почти вне себя от боли, ярости, страха. — К вам это никакого отношения не имеет!
— Разве? — сказал Ник. — В конце концов, предполагалось, что мы будем присматривать друг за другом, не так ли? Ведь мы члены друг другу.[57] Ты себя никогда не утруждал и не был мне сторожем, но я отношусь к своим обязанностям более серьезно. И я могу совершенно точно описать тебе каждый твой шаг, как если бы я стоял рядом. Но что ты теперь собираешься делать? Вот что хотел бы я знать. А как насчет этой милой шалости с колоколом? О да, я знаю все, и про колокол тоже, и про это мошенническое чудо, которое ты затеваешь со своей пассией женского пола.
— Да заткнетесь вы!… — крикнул Тоби. Он двинулся на Ника и стал выдергивать из-под него стол. Ник выпрямил ноги, но по-прежнему сидел и смеялся. Сдвинуть стол Тоби не мог.
— Жалкое дитя, — сказал Ник. — Я же сказал, ты останешься до конца. Интересно, ты хоть понятие- то имеешь о том вреде, который причиняешь, а? К примеру, бедному Майклу. Ну, что до Майкла, то чаша его полнится и скоро перельется через край, правда, не в том смысле, какой имел в виду псалмопевец. Ты что же, думаешь, можешь играть чувствами религиозного человека? Ты, может, думаешь, что он душит тебя поцелуями, а потом с легким сердцем идет к причастию? Ты занимаешься тем, что подрываешь в человеке веру, разрушаешь его жизнь, готовишь его погибель — и даже тогда не можешь посвятить этому все свое внимание, а начинаешь разыгрывать шарады с этой чертовой сукой!
— Ох, замолчите, замолчите, замолчите же! — орал Тоби.
Он рванулся вперед, схватил Ника за плечо, намереваясь стянуть его с насеста. Ник немедля обхватил мальчика за шею, они упали и начали бороться на полу. Заскулил Мерфи, потом залаял. Ник был сильнее.
— Заткнись, Мерфи, ты же в церкви! — сказал Ник. Теперь Ник, вывернув Тоби одну руку назад, уперся коленом ему в спину. Голова Тоби клонилась все ниже и ниже.
— На колени, на колени, вот так, — говорил Ник ему на ухо. — Это же исповедальня, только тебе не надо утруждать себя исповедью — я и так все знаю. Это кому-то еще тебе надо шепнуть ее на ушко, кому- то, кто еще ее не слыхал. Радости покаяния ждут тебя, Тоби. А пока — хлебни-ка вот этого, на память обо мне.
Он постарался перевернуть Тоби и, дотянувшись до бутылки, плеснул ему на губы виски.
Как отпущенная пружина, мальчик вскинулся и начал сопротивляться. Бутылка упала между ними и разбилась. Они покатились по полу, опрокидывая миску с водой для Мерфи, вляпались в остатки его ужина. Забрызганные водой, виски, подливкой, они дрались посреди хаоса из старых газет и битого стекла. Ник по- прежнему был сильнее.
Тоби лежал тихо. Теперь он был на спине, а лицо Ника нависало над ним. В таком положении они и отдыхали, оба тяжело дыша. Ник глянул на него сверху и улыбнулся.
— Бедное дитя, — сказал он, — мне больно делать это, уж поверь мне, больно. Но я создан быть бичом для некоторых людей. Тебе не понять. Но я надеюсь, что ты хотя бы уловил суть моей проповеди. Сейчас ты встаешь, приводишь свою одежду в порядок и идешь как пай-мальчик со своей исповедью к единственному доступному святому, к единственному доступному человеку — Джеймсу Тейперу Пейсу. Ну-ка, встал…
Ник поднялся, и Тоби, пошатываясь, встал на ноги, отряхнул одежду. Ошеломленный, испуганный, глядел он на Ника.
