Святая и греховная машина любви

уверенность, каждое ее слово было исполнено нравственной силы. И это то нежное создание, за которое он столько лет боялся, ограждал от жестокой правды? Глупец! Теперь он ясно видел, сколько силы в этой женщине — и эту силу породила в ней та самая жестокая правда. Он, пожалуй, надеялся на ангельскую доброту, но эта ангельская мощь явилась для него полной неожиданностью. Борясь с нахлынувшим чувством жалкой, смиренной благодарности, он заговорил.

* * *

Вечером Харриет рассказала обо всем Дейвиду. Как только она начала, он отвернулся, но выслушал до конца, не перебивая. В косых лучах вечернего солнца стриженая лужайка за окном топорщилась жесткой золотистой щетиной. Харриет с утра ничего не ела. До трех часов они с Блейзом проговорили, потом она приняла аспирин и поднялась к себе — прилечь. Блейз сказал, что он пройдется по улице, а на обратном пути заглянет в Локеттс. Возможно, как раз сейчас он сидел у Монти. Харриет была уверена, что Блейз рассказал ей все без утайки, а от явного облегчения, которое он сам при этом испытывал, ей словно бы тоже становилось легче. Навязчивый образ разрушенного мира не уходил, словно над землей пронесся ураган, круша все на своем пути. Ураган умчался, но после него почему-то остался странный белый слепящий свет. Днем, когда Харриет кормила собак, из ее глаз катились слезы, капали в собачьи миски. Маленькие славные домашние ритуалы, которые она так любила, сделались вдруг пустыми и никчемными. Среди окружавшей ее разрухи ее поддерживала лишь любовь к мужу, которого она жалела всем сердцем, да непоколебимая уверенность в том, что она обязана быть сильной. В конце концов, снова и снова повторяла она, я дочь солдата, сестра солдата. Вспомнилось, как однажды, когда в части у Эйдриана погибло сразу несколько солдат, он сказал: «Что делать, на то и солдаты, чтобы их убивали. Такая у них работа». И теперь, когда на Харриет обрушился этот ураганный огонь, она понимала, что выбора нет — она должна выстоять. Откуда-то явилось мужество, которого она не знала за собой прежде. Было невыносимо больно, но в сознании Харриет, казалось, все время происходило что-то, что должно было помочь ей перенести эту боль. Чувство было такое, будто кризис тянется уже много дней, но скоро он кончится и начнутся какие-то новые чувства и мысли, неведомые пока ей самой. Этим, возможно, и объяснялось ее стремление рассказать обо всем Дейвиду немедленно. Ей и в голову не приходило, как это трудно, дико и странно — говорить о таких вещах с сыном.

— Вот такие дела, — сказала Харриет. В голосе ее звучало нарочитое равнодушие, чего раньше тоже никогда не бывало. Ей вообще много чему пришлось научиться за этот день. Она сидела на кровати Дейвида, сам он сидел за столом, почти спиной к ней. Время от времени он перекладывал с места на место или поправлял на столе какие-то книги. Сквозь легкие пряди золотых волос (наконец-то он их помыл) Харриет был виден изгиб его скулы и разлившийся по щеке румянец.

— Понятно, — проговорил после паузы Дейвид, тоже подчеркнуто равнодушно, и обернулся. Он не смотрел на мать, но будто нарочно демонстрировал ей свое раскрасневшееся от сдерживаемого гнева лицо.

— Как видишь, твоему отцу захотелось свободы, — заключила Харриет. Фраза получилась идиотская, бессмысленная. Нельзя ничего комментировать, подумала она, у меня нет на это права. Лучше всего сейчас встать и уйти, только я не могу. Мне надо поговорить с Дейвидом, услышать от него хоть слово утешения. Мы с ним должны утешать друг друга… Но ее красноречие, так помогавшее ей в разговоре с мужем, теперь куда-то делось. Для сына у нее не было красноречия, не было убедительных слов, которые могли бы прикрыть голую и уродливую правду. Больше всего ей сейчас хотелось заплакать, но и плакать было нельзя. — Он очень сожалеет о случившемся, — сказала она чужим равнодушным голосом. — Сейчас мы с тобой должны быть к нему очень добры, понимаешь? Мы должны ему помочь. Для него это так важно.

— А эти его… Он их теперь бросит? — помолчав, спросил Дейвид.

— Нет, конечно, нет. Это невозможно. Там же маленький ребенок.

Снова повисло молчание, потом Дейвид бесстрастно произнес:

— Спасибо, что ввела меня в курс дела. И все, хватит с меня этой мути.

«Муть» — это было словечко Монти, подхваченное Дейвидом недавно.

— Дейвид, сыночек, постарайся понять. Конечно, трудно, конечно, все это так неожиданно — но что же теперь поделаешь. Так вышло, и нам теперь с этим жить…

— Я с этим жить не собираюсь! Я не хочу больше ничего об этом слышать.

Как все это оскорбительно для непримиримого юношеского целомудрия, думала Харриет, как больно и стыдно. Ей мучительно хотелось прикоснуться к Дейвиду, обнять его, прижать к себе — но удерживала гордыня; вернее, две гордыни, ее и его.

— Ну что ж, а я решила с ними познакомиться, — сказала она.

— Что ты говоришь, это невозможно!

— Почему нет? Блейз мой муж. Он мне все рассказал, так что теперь уже что есть, то есть, обратно не спрячешь.

Да я и не хочу, чтобы какая-то часть его жизни была спрятана от меня.

— Ты что, собираешься встречаться с этой?..

— Ты прямо как в девятнадцатом веке живешь. «Эта» — просто очень несчастная женщина, ей не повезло в жизни.

— Несчастная! Да она воровка, преступница!

— Дейвид, все то уже прошло…

— Ничего не прошло, ты сама сказала. Я не верю. И потом, с чего ты взяла, что он рассказал тебе всю правду?

— Я просто знаю. — Отчаянным усилием воли Харриет сдержала слезы. — Твой папа рассказал мне все, все до конца.

— Все равно, встречаться с ней — чистое безумие. Это ничего не даст, кроме новой порочной связи, которая будет тянуться и тянуться…

— Но связь уже есть, и она все равно должна тянуться.

— Ну вот, а я что тебе говорил!..

— Дейвид, ты будто нарочно не хочешь меня понять. Пока Люка не вырастет…

— Только, пожалуйста, не надо никаких имен.

— Блейз не может взять и бросить их, он в ответе за этих людей, он должен их содержать. Они есть, и так просто их не вычеркнешь. Люка твой брат. Ты ведь сам мне столько раз говорил, что хочешь иметь брата.

— Брата, а не какого-то гаденыша.

— Дейвид, ну зачем ты так. Уж кто-кто, а малыш ни в чем не виноват.

— Малыш!.. Слушать противно.

— Пожалуйста, Дейвид, постарайся мне помочь. Думаешь, мне все это нравится? Но мне ведь тоже Надо как-то жить дальше, надо нести свой крест, а не заливаться все время слезами.

— Я и стараюсь тебе помочь. Но все это так… гадко… и никогда уже не будет как раньше. Послушай, давай уедем куда-нибудь, а?

— Уедем?

— Ну да. В Италию, например. Вдвоем — только ты и я. А он пусть тут сам все расхлебывает. Скажи ему, пусть избавляется как угодно от этой своей семейки, пусть назначает им какое-нибудь годовое пособие. Ты как хочешь, а мне такая родня не нужна.

Дейвид готов уехать с ней в Италию! Еще вчера, услышав такое, Харриет была бы на седьмом небе от счастья. Увы, теперь и это невозможно. Она вдруг с неожиданной остротой почувствовала, как страшный омут затягивает ее все глубже и глубже. Опять стало трудно дышать. А это счастье, мелькнувшее только что, — кто знает, вернется ли оно когда-нибудь?

— Я не могу уехать, не могу оставить его в беде.

— У него-то что за беда? Ты же его простила.

— Пожалуйста, Дейвид, не надо иронизировать. — Слезы все-таки прорвались сквозь волевой заслон, и Харриет попыталась зажать веки пальцами. Помолчав немного, заговорила снова: — Дейвид, ты тоже должен его простить. Пожалуйста. Это очень важно.

— Послушай, я не собираюсь обсуждать это — ни с ним, ни с кем другим. Такие личные вещи — это же тайна, понимаешь?.. Во всяком случае, я не хочу, чтобы вся эта мерзость стала известна у меня в