на него снизошли мудрость и ясность видения. Он проснулся, точно зная, что должен делать, и незамедлительно отправился в Заячий переулок.
Том толкнул заднюю калитку сада в Белмонте и пропустил туда Хэтти. Прошел за ней сам. Она сказала:
— У меня нет ключей.
— Не беспокойся, — ответил он, — Я знаю, как попасть в дом.
Сад был воздушно-зелен, укрыт легким туманом, дымкой, и бесчисленные птицы сплетали голоса в одну сладкую мелодию. Том и Хэтти шли под деревьями, по тропе, покрытой мхом, прошлогодними листьями и мелким острым древесным мусором, на который Тому было больно ступать. Потом они пошли по траве. Том велел Хэтти подождать у парадной двери, а сам обежал дом кругом, зашел в угольный сарай и пролез через окно в задний коридор, как когда-то Джордж. Том побежал к парадной двери и впустил Хэтти. Она воспользовалась ожиданием, чтобы пригладить волосы и расчесать их пальцами. К этому времени она заметно успокоилась.
Она вошла, обойдя Тома, и направилась вверх по лестнице. Сейчас, впервые после того вдохновляющего сна, Том не знал, какова его роль; не то чтобы он сознательно продумал какую-то роль — в каждый момент он действовал инстинктивно, по наитию. Но теперь предначертанные действия, разворачивающиеся словно во сне, подошли к концу, магия иссякла, и он вернулся в нелепую, опасную неразбериху обыденной жизни.
Хэтти вошла к себе в спальню и бросилась на кровать лицом вверх. Она задергала ногами, пытаясь сбросить туфли. Том разул ее и поставил туфли под кровать. И продолжал стоять, глядя на Хэтти.
Хэтти лежала на собственных волосах, раскинувшихся по кровати, отчаяние у нее на лице сменилось спокойствием и тихой усталостью. Том смотрел на Хэтти — робко, вопросительно, извиняясь. Она улыбнулась ему и протянула руку. Он взял предложенную руку и сел на край кровати. Он увидел, что платье девушки было мокро от пота и прилипло к телу. Он поцеловал пальцы девушки. Они были соленые.
— Хэтти, можно, я лягу рядом?
— Да. Но больше ничего.
Он лег на бок, вытянувшись, словно мерился с ней ростом, не пытаясь привлечь ее к себе, но касаясь ее плеча одной рукой. Он почувствовал, что она едва заметно сжалась, отстраняясь.
— Хэтти.
— Да, Том?
— Ты выйдешь за меня замуж?
Она молчала.
— Хэтти…
Еще секунда — и Том понял, что она крепко уснула. Он лежал неподвижно, охраняя ее сон. Чистейшее, незамутненное счастье наполняло его тело, проникало в его кровь, становилось им самим.
Позже, когда Хэтти еще спала, он спустился на первый этаж. В коридоре у парадной двери, которую они оставили открытой, лежал аккуратный сверток. В свертке Том обнаружил свои ботинки, носки, плащ, пиджак и подаренный Эммой нож.
Джордж Маккефри толкнул вращающиеся двери Эннистонских палат. Портье в стеклянной будке был поглощен чтением «Эннистон газетт» и не заметил Джорджа. А если бы заметил, был бы поражен блаженством, написанным у того на лице. Как описать это выражение? Лицо не расплывалось в улыбке, но от глубокого удовлетворения, а может быть, от внутреннего спокойствия выглядело гладким, довольным. Такое лицо могло быть у человека, который унаследовал миллион или после длительных упражнений в аскетизме достиг просветления. Это самое выражение так встревожило Тома во время «военно-полевого суда» и в тот вечер, когда он был в квартире Дианы, а Джордж так спокойно, почти рассеянно спустил его с лестницы.
Джордж шел по коридору несколько манерным шагом, как если бы за ним следили (хотя никто не следил). Он осторожно поднимал над ковром ноги, словно породистый скакун, который вышагивает, высоко поднимая копыта. Джордж глубоко дышал. Нарочито-беспечно взглянув на на доску объявлений, он почерпнул оттуда, что профессор Джон Роберт Розанов находится у себя. На двери комнаты Джона Роберта висела стандартная табличка: «Не беспокоить». При виде ее Джордж улыбнулся. Он встал у двери и, все так же улыбаясь, прислушался. Из комнаты донесся ожидаемый им звук — тихий храп спящего мудреца. Время было послеобеденное, и Джон Роберт, как обычно, спал. Был понедельник. Накануне Джордж приходил в Палаты в это же время, но оказалось, что Джон Роберт вышел. (Он был все еще в Заячьем переулке — разбирал бумаги и писал письма.) Джордж толкнул дверь. Она открылась, наполнив коридор ревом текущей воды. Джордж быстро вошел, закрыв за собой дверь. Обстановка комнаты не изменилась с его прошлого визита. Сквозь матовые оконные стекла в комнату проникал ясный жемчужный свет. На улице сияло солнце. Джон Роберт лежал на кровати, но теперь — одетый в необъятных размеров, синюю, похожую на парус казенную ночную рубашку Эннистонских палат, которая скрывала почти всю его мерно колыхавшуюся тушу. Он спал на спине, положив одну руку поперек груди, свесив другую вниз. Стол был завален книгами и тетрадями, но тетради теперь лежали аккуратной стопкой.
Джордж по-прежнему улыбался. От этого блаженное сияние его лица, казалось, усиливалось, так что теперь он выглядел как человек, охваченный вдохновением в решающий момент жизни — в такие минуты люди хватают флаг и с громким ликующим криком бросаются на противника, в божественном безумии, в священном порыве исполняя высший долг. Но в то же время Джордж был спокоен, его движения точны; да и как иначе, если он выполнял задачу, тысячу раз отрепетированную в собственном воображении. И действительно, он передвигался по комнате так, словно находился в царстве своего воображения, где все знакомо и возможно. Он будто ступал по воздуху. Двойные двери ванной, за которыми ревела вода, были приоткрыты, и за ними висел столб пара, тающий в холодном воздухе. Джордж оглянулся на безмолвное тело на кровати и медленно распахнул створки дверей. Вода низвергалась из больших латунных кранов в белую бездну ванны, скрывая ее облаком пара. Джордж шагнул в ванную и наклонился, чтобы посмотреть, закрыт ли сток. Он был открыт, и вода стояла примерно на уровне одного фута. Джордж перегнулся через край и повернул латунную ручку, чтобы закрыть сливное отверстие. Распрямляясь, он понял, что взмок от пара. Джордж повернулся, чтобы видеть Джона Роберта, и начал снимать пиджак. Улыбка к этому времени превратилась в ухмылку, которая с тем же успехом могла быть выражением страшной боли. Он закатал рукава рубашки.
Философ захрапел тише, слабо побулькивая. На этот раз он не вынул вставные зубы, поэтому рот его и подбородок не провалились. Его спящее лицо показалось Джорджу огромным и бессмысленным. Оно словно все состояло из нагромождения дряблых складок мягкой кожи, изрытой и пористой, старой, словно какие-то объедки или слежавшаяся куча белесых мертвых растений, не знавших света. Глаза исчезли в прикрытых морщинистыми веками провалах. Это было не лицо, но хаотическая мешанина плоти, занявшая место лица. Кожа была грубая, местами пятнистая, словно грязная от серой щетины. Джордж перевел взгляд на расстегнутый ворот накрахмаленной рубашки и открытый вздымающийся треугольник безволосой розовой груди. Рубашка закрывала гениталии, но видны были шишковатые колени, красные, гладкие, нетронутые старением, будто мальчишеские. Ноги ниже колен, мертвенно-белые, с проступающими синими венами, были покрыты редкими, очень длинными черными волосами. Ступни философа были прикрыты полотенцем. Джордж вернулся в ванную комнату. Ванна уже наполнилась, и вода ровно уходила в трубу для стока излишков.
Джордж крепко прижал руку к груди, успокаивая дыхание. Он расстегнул ворот рубашки. Створка двери ванной наполовину закрылась. Он подпер ее стулом. Он еще раз обратился к задаче, которую сам определил для себя, и к решению, которое столько раз мысленно репетировал. Кровать, одна из оригинальных сохранившихся кроватей прежних Палат, была из стальных трубок и, по мысли конструктора, должна была легко передвигаться на колесиках по гладкому ковру. Она стояла у приделанного к стене изголовья из светлого дуба. Джордж положил руку на изножье кровати и слегка потянул. Кровать двинулась бесшумно, словно по собственному желанию. Джордж втянул воздух и замер, словно подавив вздох или рыдание. Теперь, когда он так близко подошел к
