него новым и непривычным занятием. Он посмотрел на резьбу дубовой панели — она изображала фавна среди стреловидных листьев. Он посмотрел на оранжево-белую тарелку, одну из давних, шведских, лежавшую на стуле возле двери. Посмотрел на книги, лежавшие на столе, и заметил, что некоторые покрылись пылью. Должно быть, Джон Роберт запретил горничным трогать его бумаги. Джордж посмотрел на защелки окон, тоже стальные, первозданные, красноречиво повествующие о своем возрасте. Ему захотелось подойти и потрогать их или провести пальцем по ближайшей книге. Он снова посмотрел на Джона Роберта, и сердце обожгло словно добела раскаленным железом. При взгляде с этой точки лицо на секунду стало осмысленным, губы выпятились — сколько раз Джордж видел эту гримасу учителя, слушающего философские рассуждения. Выражение было на редкость живым, к тому же Джон Роберт еще и храпеть перестал, так что Джорджу пришлось присмотреться повнимательнее, чтобы убедиться, что глаза учителя не открыты и не смотрят на него.
Джордж принялся разворачивать изножье кровати. Для этого он просто навалился на кровать бедром, и она послушно, бесшумно двинулась. Теперь изголовье было направлено к ванной комнате. Джорджа охватила слабость, порожденная лихорадочной поспешностью, его дыхание было прерывистым, словно он, выдыхая, произносил отрывистое «о, о, о». Джорджу, кажется, было уже все равно, проснется Джон Роберт или нет. Механизм операции, ее сложность, срочность полностью поглотили Джорджа. Ноги у него ослабели, колени превратились в желе, ослабли, как от похоти. Он покатил кровать изголовьем вперед к дверям ванной комнаты.
Отрабатывая эту сцену в воображении, Джордж толкал кровать тихо, осторожно и останавливался, чтобы убедиться, что изголовье стоит точно над наполненной до краев ванной. Но теперь его охватила тошнотворная, боязливая спешка, и как только конец кровати миновал двери, Джордж толкнул ее так яростно, что передние ножки быстро проскочили кафель и съехали бы прямо в воду, если бы их не остановил приподнятый бордюр вокруг ванной. Джордж, который теперь оказался в дверях, перестал толкать, сделал глубокий вдох, наклонился, схватил кровать за задние ножки у самого пола и начал поднимать. Тяжесть тела Джона Роберта была сосредоточена у изголовья кровати, и поднять другой конец ее оказалось нетрудно. На глазах у Джорджа поднялись стальные трубчатые ножки кровати, зажатые в руках с побелевшими от натуги костяшками. Расставив ноги, напрягая силы, он уставился прямо перед собой. Вдруг раздался оглушающий, плюхающий, грохающий шум, кровать освободилась от тяжести, вырвалась из рук Джорджа, вильнула вбок и врезалась в одну из решетчатых дверей. Джордж слабо взвизгнул и засуетился, отчаянно торопясь пролезть мимо кровати, загородившей ему путь. Он уже понял, что все провалил. Джон Роберт не упал в воду головой вперед. Он лежал огромной китовой тушей на самом краю ванной. Он оглушен, подумал Джордж, что-нибудь повредил себе при падении, не может встать. Стеная, Джордж подбежал и ногой спихнул философа через край ванны в огромный, исходящий паром котел очень горячей, пузырящейся воды.
Джордж постоял, оглушенный внезапным исчезновением тела. Вода выплеснулась ему под ноги, пар слепил глаза. Потом он увидел под собой, в длинной, широкой яме ванны, что-то темное, синее, оно плавало и трепыхалось на поверхности. Это была синяя ночная рубашка. Надо было ее снять, подумал Джордж. Но, конечно, раньше нельзя было этого сделать. Он встал на колени рядом с ванной и надавил на синюю рубашку, ощущая толстые, сутулые плечи жертвы. Он давил и давил, обеими руками, запихивая глубоко в воду все, что поднималось над поверхностью. Он делал это долго, движениями человека, стирающего белье. Пока он удерживал огромную голову под водой и гадал, сколько еще держать, у него возникло странное ощущение, что он все это уже когда-то проделывал, и даже, может быть, неоднократно. «Это совсем как мертвые младенцы», — подумал он. Впрочем, младенцы были не мертвые, но он хотел бы сделать их мертвыми — вот так, и вот так, и вот так.
Наконец он понял, что можно не продолжать. Во взбаламученной воде плавало что-то огромное, грузное, округлое, оно двигалось, ныряло и всплывало. «Надо было снять рубашку, — подумал Джордж. — Никакой одежды. Я же раньше все это прорабатывал. Не помню почему». Он слегка потянул за темно-синюю ткань. Но теперь ее было бы слишком трудно снять и слишком страшно. Он поднялся на одно колено, медленно встал на ноги и, протиснувшись мимо кровати, вернулся в спальню. Постоял, глядя вокруг — комната смотрелась очень странно без кровати, ранее занимавшей ее середину. Джордж подошел к окну, посмотрел на задвижки и наконец протянул руку, чтобы потрогать одну из них. Как странно, что, когда он последний раз смотрел на эти задвижки, вселенная была совершенно другой. Грозный, жаркий страх снова обжег его сердце, самый ужасный страх в его жизни — за свое будущее, за продолжение своего существования. Джордж взял со стола одну из тетрадей. Я и ее утоплю, подумал он. Вернулся назад, протиснулся мимо кровати и с каким-то удивлением увидел плавающего в воде большого бегемота. Джордж уронил тетрадь в воду в дальнем конце ванны. На страницах он разглядел почерк Джона Роберта. Потом подумал: «Надо уходить, выбираться отсюда». Он пошел обратно в спальню и направился к двери. Оглянувшись, он сообразил, что оставил кровать в дверях ванной комнаты. Он вернулся, вытащил кровать и оттолкал ее в исходное положение. Изголовье кровати было забрызгано водой, подушка исчезла. Неуверенно двигаясь, Джордж машинально вытер ножки кровати и постельное белье полотенцем, которое раньше прикрывало ноги Джона Роберта, но не упало в ванну. Джордж поискал подушку и обнаружил ее, очень мокрую, на краю ванны. Он попытался отжать подушку, потом бросил на пол у кровати. На ковре было много воды — Джордж решил, что это он сам принес на ногах. Он взял чистое полотенце с вешалки в ванной, вытер руки и обтер ботинки. Потом попытался убрать мокрые следы с ковра. Увидел свой пиджак, лежащий в углу, и надел его. Пошел и старательно закрыл двери ванной комнаты. Огляделся кругом. В комнате стало потише, и выглядела она совсем как обычно, за исключением вселенской пустоты. Джордж постоял минуту, глубоко дыша, а потом вышел в коридор. Закрыл дверь палаты, и звук бегущей воды сник до едва слышного шума. Джордж пошел прочь по безлюдному коридору.
Когда Джордж приблизился к двери на улицу, она вдруг начала вращаться. Вошел отец Бернард, повернулся, отцепил защемленную рясу и оказался прямо перед Джорджем. Священник начал было что-то говорить, но увидел лицо Джорджа и подавился словами. Джордж прошел мимо и вышел в солнечный свет.
Отцу Бернарду в последнее время хватало и собственных забот, относящихся к его внутренней жизни. В сердце и душе у него начало пробуждаться понимание, что он не сможет долго носить священнический воротничок и рясу. Ему придется
Увидев лицо Джорджа, отец Бернард, встревоженный и испуганный, помчался по коридору. Он для проформы постучал в дверь палаты Джона Роберта, вошел и с облегчением увидел, что комната пуста. Кровать была не застлана, двери ванной закрыты, а за столом явно работали. Отец Бернард перевел дух. Он предположил, что Джон Роберт куда-то вышел, может быть — к врачу. Он подождал, потом со свойственным ему любопытством (при этом сторожко поглядывая на дверь) начал разглядывать стол. Взял одну тетрадь и расшифровал страницу-другую тонких неразборчивых каракулей Джона Роберта. Священник не понял ни слова, и это его позабавило и обрадовало, как часто бывает с профанами. Потом он увидел на столе белый лист бумаги, полускрытый книгами: письмо. Верхняя строка гласила: «Уильяму Исткоту, эсквайру». (Джон Роберт не знал, что его друга уже нет в живых.) Отец Бернард наклонился над столом и прочитал следующее:
Дорогой мой Билл!
Надеюсь, ты простишь меня за то, что я покончил с собой. Я знаю, ты меня не одобришь. Попробуй понять, что для меня оборвать свою жизнь сейчас значило сделать ее счастливее. Ты всегда считал меня стоиком и, возможно, поймешь. Прошу тебя, позаботься о Хэтти. Я назначил тебя и Робина Осмора исполнителями моего завещания. Прощай, Билл. Ты, конечно, знаешь, с каким чувством сердечной дружбы
