– Нет, просто она оказалась несколько самонадеянной, выйдя за определенные пределы, – ответил баронет, вкладывая в эти слова глубокий смысл.
Леди Блендиш внимательно на него посмотрела.
– Боже ты мой! – вздохнула она. – Если бы мы всегда могли поступать в соответствии с нашими мудрыми мыслями!
– Вы сегодня вечером не такая, как всегда, Эммелина.
Расхаживавший по комнате сэр Остин остановился прямо перед ней.
В самом деле, разве она справедлива? Он с легкостью простил оскорбившего его сына. Он с легкостью принял в свою семью молодую женщину низкого происхождения и позволил себе решительно отстаивать ее достоинства. Способен ли был бы кто-нибудь на большее, или хотя бы на это? Леди Блендиш, например, если бы дело касалось ее, попыталась бы бороться. И все люди его круга боролись бы, к тому же не принимая все так близко к сердцу. Однако, думая обо всем этом, он совсем упускал из виду, что сын его получил совершенно особое воспитание. Он держал себя как самый обыкновенный отец, начисто забыв о своей Системе, когда та подверглась самому жестокому испытанию. Нельзя сказать, что он изменил своему сыну; однако Системе своей он изменил. Другие ясно это видели, ему же пришлось убеждаться в этом лишь постепенно.
Леди Блендиш дала ему полюбоваться собой; потом она протянула руку к столу.
– Пусть так! Пусть так! – сказала она. Она взяла со стола лежавший там вскрытый пакет и вытащила оттуда знакомую книжечку.
– Ба! Да что же это значит? – удивленно спросила она.
– Бенсон сегодня утром ее вернул, – сообщил ей баронет. – Этот болван, оказывается, увез ее с собой, надеюсь, что это чистая случайность.
Это было не что иное, как старая записная книжка. Леди Блендиш перелистала ее и натолкнулась на последние записи.
«Кто такой составитель пословиц, – прочла она, – как не человек ограниченный, выражающий суждения людей еще более ограниченных?»
– С этим я не согласна, – заметила она. Ему совсем не хотелось спорить.
– Когда вы писали это, смирение ваше было напускным?
Ответ его был прост:
– Подумайте, кто те люди, которым нужны готовые изречения? Я убежден, что пословица – это только привал на пути к истинной мысли; большинство, оказывается, этим и удовлетворяется. Только лестно ли такое общество для хозяина дома?
Она почувствовала, что ее женская натура снова поколеблена силой его ума. Человек, который может так говорить о своей совершенно особой и удивительной способности, поистине велик.
«Так кто же из нас трус? – прочла она дальше. – Тот, кого потешают промахи человечества!»
– О, как это верно! Как это замечательно сказано! – вскричала темноглазая леди, вся сияя от этого пиршества мысли.
Еще один афоризм, казалось, прямо подходил к нему:
«Нет более жалкого зрелища, как нет и большей извращенности, чем человек мудрый, давший волю чувствам».
«Должно быть, он написал это, – подумала она, – видя перед глазами собственный пример. Ну и странный же он человек!»
Леди Блендиш при всей своей непокорности все еще была склонна подчиниться. Однажды над ней одержали большую победу; но если тот, в ком она чтила высокую душу, мог ее победить, то надо было быть поистине великим человеком, чтобы удержать ее пленницей. Осенняя примула расцветает для людей высокой души; в руках людей мелких она становится цветком ядовитым. Тем не менее сэру Остину достаточно было доказать свою правоту – и преданностью леди Блендиш он заручался навеки.
– Сегодня он не приедет, – повторила она, на что баронет со спокойной удовлетворенностью на лице ответил:
– Он уже здесь.
Из холла до них донесся голос Ричарда.
Возвращение молодого наследника привело в волнение весь дом. Берри, пользовавшийся каждым удобным случаем, чтобы подойти к своей Бесси, теперь, когда ее вынужденная холодность к нему увеличила ее притягательную силу («Таковы уж мужчины!» – рассуждала она), – Берри поднялся к ней наверх и торжественно сообщил ей эту новость, сопровождая свои слова выразительными широкими жестами.
– Это самое лучшее из всего, что ты мне за много дней сказал, – говорит она, и, ничем не выказав своей благодарности, бросает его, и бежит, чтобы сердце Люси поскорее наполнилось радостью.
– Слава богу! – восклицает она, входя в соседнюю комнату. – Наконец-то настает счастье. Мужчины взялись за ум. Я прямо готова твоей Божьей матери молиться и ваш крест целовать, моя милая!
– Тсс! – остановила ее Люси и склонилась над лежавшим у нее на коленях ребенком. Крохотные сонные ручонки во сне прижались одна к другой, большие голубые глаза открылись, и его мать, которая все уже знала и сама, но которой не терпелось услыхать подтверждение этому, вся дрожа, укрыла его своими локонами, и пыталась успокоиться, и качала его, и тихонько напевала, запретив ворвавшейся к ней с этой вестью Берри говорить даже шепотом.
Ричард приехал. Он был под отчим кровом, в старом доме, который так рано сделался ему чужим. Он был совсем близко от жены и ребенка. Он мог обнять их обоих; и именно в эту минуту жгучая мука и сознание того, что он совершил безумие, совершенно сразили нашего героя: впервые в жизни он узнал, что такое настоящее горе.
Разве господь не обратился к нему в буре? Разве не указал перст божий ему путь домой? И вот он приехал; вот он стоит здесь; в ушах у него гудят слова поздравлений; чаша счастья протянута ему, и ему предлагают испить ее. Так что же, в конце концов, ему снится во сне? То, что ждет его завтра, или вот это? Если бы не свинцовая тяжесть, которая пулей запала ему теперь в грудь, он, может быть, счел бы завтрашний день, несущий смерть, всего лишь сном. Да, сейчас он бодрствует. Только сейчас рассеялся туман иллюзий: сейчас видит он перед собой настоящую жизнь, расцвеченную всеми красками человеческой радости; завтра, может быть, ему придется со всем этим расстаться. Свинцовая пуля рушила все иллюзорное.
Они стояли возле него в холле – отец, леди Блендиш, миссис Дорайя, Адриен, Риптон – люди, которые давно его знали. Они пожимали ему руку; они расточали ему приветствия, значения и ценности которых он прежде не понимал. Теперь, когда он все это постиг, слова словно насмехались над ним. Где-то за спинами собравшихся были еще приседавшая миссис Берри, кланявшийся Мартин Берри, ухмылявшийся Том Бейквел. Почему-то видеть этих троих ему было всего приятнее.
– Старушка моя, верная Пенелопа! – вскричал он, оставив всех родных и кидаясь к ней. – И ты, Том!
– Да благословит вас господь, мистер Ричард, – прохныкала миссис Берри и вслед за тем весело прошептала: – Все теперь хорошо. Она ждет тебя наверху в постели, будто снова на свет родилась.
Кто волновался больше всех, так это миссис Дорайя. Она не отходила от него и пристально следила за выражением его лица, за малейшей в нем переменой и за каждым его движением; да оно и не удивительно: она привыкла видеть перед собой маски.
– Ты что-то бледный, Ричард? Племянник ее сослался на усталость.
– Что же это тебя так задержало?
– Дела, – ответил он. Она отвела его в сторону.
– Ричард! Это свершилось?
Он спросил, что она имеет в виду.
– Эта ужасная дуэль, Ричард. – Он нахмурился. – Ты дрался? С этим покончено, Ричард?
Не получая от него немедленного ответа, она продолжала, и волнение ее было так велико, что слова вырывались из ее уст затрудненно, с перерывами:
– Не притворяйся, что не понимаешь, о чем я говорю, Ричард! Она была, скажи? Неужели ты умрешь такою же смертью, что и моя бедная Клара? Неужели одной такой смерти в нашей семье мало? Подумай о своей милой молодой жене… мы так ее полюбили!.. о своем ребенке, об отце! Неужели ты решишься убить
