– Люси, ты догадалась, почему я раньше не приезжал?
Она покачала головой; глаза ее были широко открыты.
– Люси. Я не приезжал, потому что был недостоин моей жены! Теперь ты поняла?
– Милый, – жалостно пролепетала она, прижавшись к нему теснее, глядя на него вверх, – скажи, чем я тебя прогневила?
– Любимая моя! – вскричал он, и слезы хлынули у него из глаз. – Любимая моя! – больше он ничего не мог вымолвить, покрывая руки ее страстными поцелуями.
Она ждала, немного приободрясь, но по-прежнему трепеща от страха.
– Люси! Я жил в отдалении от тебя… я не мог приехать к тебе, потому что… я не смел приехать к тебе, жена моя, моя ненаглядная! Я не мог приехать, потому что был трусом: потому что… выслушай меня… вот в чем была причина: я нарушил данную тебе клятву.
Она снова зашевелила губами. Она уловила какое-то смутное бесплотное содержание его слов.
– Но ведь ты же любишь меня? Ричард! Муж мой! Ты меня любишь?
– Да. Я никогда не любил, никогда не смогу полюбить никакой другой женщины, кроме тебя.
– Милый мой! Поцелуй меня.
– Ты поняла, что я тебе рассказал?
– Поцелуй меня, – повторила она. Он так и не поцеловал ее.
– Я приехал сегодня просить у тебя прощения.
– Поцелуй меня, – были единственные слова, которые он услыхал от нее в ответ.
– И ты можешь простить такого подлеца, как я? – Но ты же ведь меня любишь, Ричард?
– Да, в этом я могу поклясться перед господом. Я люблю тебя, и я изменил тебе, и я недостоин тебя… недостоин коснуться твоей руки, стать перед тобой на колени, недостоин дышать тем воздухом, которым ты дышишь.
Глаза ее лучезарно светились.
– Ты любишь меня! Ты любишь меня, милый!
И словно вырвавшись из ужасающей кромешной тьмы к дневному свету, она сказала:
– Муж мой! Любимый мой! Ты ведь никогда меня не покинешь? Теперь мы уже больше с тобой никогда не расстанемся?
Он тяжело вздохнул. Чтобы хоть сколько-нибудь оживить ее лицо, которое снова, оттого что он молчал, начал сковывать страх, он припал губами к ее губам. Этот поцелуй, в который она вложила все, что скопилось у нее на душе, успокоил ее, и лицо ее озарилось счастливой улыбкой, и вместе с этой улыбкой к нему вернулось летнее утро, когда он увидел ее на лугу, среди цветущей медуницы. Он притянул ее к себе, и перед внутренним взором его предстало нечто еще более высокое: Богоматерь с младенцем; чудо обретало через нее теперь плоть и кровь.
Разве он не очистил свою совесть? Хотя бы оттого, что впереди его ждут страдания, он может позволить себе так думать. Теперь он послушно пошел за ней, а она вела его за руку.
– Не тревожь его… не трогай его, милый! – прошептала Люси, и тонкими пальцами своими осторожно отдернула прикрывавшее его плечико покрывало. Ручка ребенка была откинута на подушку; крохотный кулачок разжат. Губки его были надуты; на пухлых щечках улеглись темные ресницы. Ричард еще ниже наклонился над ним; ему не терпелось увидеть, как он шевельнется: это будет означать, что он, Ричард, жив.
– Он спит, совсем как ты, Ричард, он кладет руку под голову, – прошептала Люси.
Ричард никак не мог на него надивиться, он весь трепетал от прилива нежности к этому существу. Прерывисто и тихо дышал он, наклоняясь все ниже и ниже, пока наконец локоны Люси, которая, прижавшись к его плечу, наклонялась вместе с ним, не коснулись малинового одеяла. На пухлых щечках ребенка появились ямочки; вслед за тем он принялся усиленно шевелить губами.
– Он видит во сне свою маму, – прошептала Люси, краснея; эти простые слова помогли ему лучше все разглядеть, чем собственные глаза. Потом Люси начала баюкать ребенка и напевать на особом детском языке, и пальчики у него на руке пришли в движение, и он, как видно, хотел повернуться на другой бок, а потом передумал и не стал, и только тихонько вздохнул.
– Какой он большой, ты только посмотри, – прошептала Люси. – Дай ему проснуться, ты увидишь, как он на тебя похож, Ричард.
Слова ее дошли до него не сразу. Ему казалось, что в этом подобии есть что-то неземное: чем больше он привыкал к мысли об этом новом существе из плоти и крови, тем более неземным ему все казалось. Его сын! Его ребенок! Доведется ли ему когда-нибудь увидать его проснувшимся? Мысль об этом помогла ему расслышать ее слова и самому очнуться от того сна, в котором он пребывал.
– Люси, а он скоро проснется?
– Нет, что ты, милый: он будет спать еще много часов. Мне хотелось, чтобы он дождался тебя, но он был такой сонный.
Ричард отошел от кроватки. Он подумал, что стоит ему только увидеть его глаза и только раз прижать его к груди, и у него не хватит сил с ним расстаться. Потом он еще раз взглянул на него, и в нем с новой силой началась эта внутренняя борьба. Две силы враждовали в его груди, а может быть, это было все то же магическое противоборство. Он приехал сюда, чтобы хоть раз повидать своего ребенка и помириться, пока еще не поздно, с женой. А что, если он останется с ними? Что, если он сбросит с себя обязательство перед дьяволом? Разве его не ждет сейчас безмятежное счастье?.. Если бы этот дурацкий Риптон не оттягивал рассказ о своем разговоре с Маунтфоконом, все бы, верно, уладилось. Но гордость твердила ему, что это все равно невозможно. А потом заговорило оскорбленное чувство. Почему он должен был так себя запятнать перед той, кого он любил? Дикое наслаждение при мысли, что он отомстит негодяю, заманившему его в ловушку, снова им овладело, и мысли его помутились. Ведь если он здесь останется, он не сможет ничего этого сделать. Итак, он решился, возложив всю ответственность на судьбу. Борьба окончилась, но мука, увы, осталась при нем!
Люси смотрела на слезы, которые стекали с его лица прямо на кроватку. Такой избыток чувств ее умилял. Но когда он выпрямился и на лице у него появилось выражение смертельной муки, ей стало страшно, и она потянулась его обнять. Он отвернулся; отошел к окну. Над озером сияла луна.
– Посмотри, – сказал он, – помнишь, как однажды вечером мы катались с тобою на лодке и как увидали тень кипариса. Жалко, что я не приехал сегодня раньше, чтобы мы могли еще раз покататься, и я бы услышал еще раз, как ты поешь!
– Милый, – сказала она, – а тебе хотелось бы, чтобы я поехала с тобою сейчас? Я поеду.
– Нет, Люси. Какая ты храбрая, Люси!
– Да нет же! Никакая я не храбрая. Я думала так когда-то сама. Сейчас я знаю, что это не так.
– Нет, это так! Носить ребенка под сердцем… и за все время ни единой жалобы! Разве это не храбрость? Моя Люси! Жена моя! Ведь это ты сделала меня мужчиной! И я еще смел называть тебя трусихой. Я все помню. Трусом был я – несчастный самонадеянный безумец! Милая! Сейчас я тебя покидаю. Ты храбрая, и ты это выдержишь. Послушай: дня через два – через три я, должно быть, вернусь… вернусь совсем, если только ты меня примешь. Обещай мне, что сейчас ты успокоишься и ляжешь. Поцелуй за меня малютку и скажи ему, что отец его видел. Скоро он научится говорить. Он ведь скоро будет говорить, Люси, правда?
Страшное предчувствие не дало ей вымолвить ни слова; она только сжала обеими руками его локоть.
– Ты уезжаешь? – задыхаясь, спросила она.
– Дня на два – на три… надеюсь, не больше.
– Сегодня ночью?
– Да. Сейчас.
– Уезжаешь сейчас? Муж мой! – на этот раз силы оставили ее.
– Наберись мужества, милая моя Люси!
– Ричард! Мой ненаглядный! Ты уезжаешь? Какая же сила отнимает тебя у меня? – но, не спрашивая больше ни о чем, она упала перед ним на колени и, заливаясь слезами, молила его остаться, не покидать их. Потом она потащила его к спавшему ребенку и заставила его молиться вместе с ней у его постели, и он опустился на колени, но, пробормотав несколько бессвязных слов, внезапно вскочил, в то время как она в
