хозяйкой. А вы, мастер Ричард, вы могли бы найти во мне друга, и не поздно еще вам это сделать. Не такой уж я плохой, только ненавижу я всякую ложь. Вчерась еще я сына моего Тома высек, он постарше вас, – а за то, что он утаил от меня правду, верите или нет, велел ему стать перед этим креслом, ну и тут уж задал ему деру. Вот что, ежели вы придете ко мне перед судом, будь то даже за пять минут до начала, и скажете всю правду, или ежели сэр Остин – а это ведь настоящий джентльмен – даст мне слово, что никто не подкупал моих свидетелей, я костьми лягу, чтобы вызволить Тома Бейквела. И я рад, молодой человек, что вы печетесь о бедняге Томе, хоть это и простой человек. До свидания, сэр.
Ричард поспешно вышел из комнаты и прошел садом, даже не бросив взгляда на задумчивую маленькую проводницу, которая прильнула к ограде и внимательно следила за тем, как он шагал потом по тропе, в то время как все помыслы ее тянулись к этому мальчику, красивому и гордому.
ГЛАВА X
Ричард подвергается предварительному испытанию, и в связи с этим рождается афоризм
Решиться на поступок, в известной степени граничащий с геройством, и, совершая его, прибегнуть к заведомой лжи, и тем самым основательно задуманное дело начисто погубить – все это легко может показаться крайнею степенью падения, если только мы не вспомним о том, каким бывает человек в раннюю пору жизни. Юный Ричард покинул кузена Остина, бесповоротно решив принести покаяние и испить уготованную ему чашу горечи. И он действительно эту горечь испил, и не одну чашу, – и до самого дна, и, однако, все оказалось напрасным. Отстои снова всплыли наверх, плавали у самых краев и сделались в три раза горше. Если не считать благотворного влияния Остина, он оставался тем же самым мальчиком, который сунул в руку Тома Бейквела золотую монету и спички – в принадлежавшую фермеру Блейзу скирду. Нужно ведь много времени, чтобы доброе семя созрело; нельзя изменить характер мальчика за минуту. Достаточно уже того, что доброе семя было заложено. Дорогою в Рейнем он выходил из себя, вспоминая только что перенесенное унижение, и фигура толстого владельца Белторпа раскаленною медью врезалась ему в мозг, и ему становилось еще больнее от снисходительности фермера и от сознания, что правда была не на его стороне. Как уязвленная гордость ни слепила его внутренний взор, Ричард ясно это все понимал и еще больше ненавидел за это своего врага.
Грузный Бенсон звонил уже к обеду, когда Ричард вернулся в Абби. Мальчик кинулся к себе в комнату, чтобы переодеться. Случайно или нет, но книга изречений сэра Остина оказалась на туалетном столике и – раскрытой. Причесываясь второпях, Ричард заглянул в нее и прочел:
«Пес возвращается на блевотину свою; Лжец бывает вынужден пожинать плоды своей Лжи».
Внизу было приписано карандашом: «Речение дьявола!»
Ричард побежал вниз; у него было такое чувство, будто отец отхлестал его по лицу.
Сэр Остин заметил, что щеки его сына горят. Он пытался заглянуть ему в глаза, но Ричард опустил голову и, угрюмо уставясь в тарелку, продолжал жевать, всем видом своим являя жалкую копию с увлечением предававшегося этому же занятию Адриена. Да и мог ли он испытать все радости истого эпикурейца, если ему с трудом только что удалось проглотить «Речение дьявола».
Грузный Бенсон прислуживал за этим злосчастным обедом. Гиппиас, который обычно во время еды молчал, на этот раз, словно разбуженный этой неестественной тишиной, оживился, точно филин в ночи, и много говорил о своей книге, своем пищеварении и рассказывал виденные им сны, Алджернон и Адриен все это терпели. Он рассказал один странный сон: он видел себя молодым и богатым, неожиданно очутившимся в поле; он шел по этому полю и срывал росшие там бритвы и, как раз в ту минуту, когда изящными, как у француза – учителя танцев, шажками достиг середины поля, растерялся, обнаружив тропу, свободную от сих кровожадных растений из стали, по которой ему и следовало идти, если бы только он с самого начала ее разглядел; и он остановился перед этой тропою.
Братья Гиппиаса посмотрели на него, и глаза обоих недвусмысленно призывали его там и остановиться. Сэр Остин, однако, вытащил свою записную книжку и записал пришедшую ему в голову мысль. Сочинитель афоризмов может собирать цветы даже с выросших в поле бритв. Разве сон Гиппиаса не имел прямого отношения к тому, что происходило с Ричардом? Ведь стоило ему только пристальнее вглядеться, и он пошел бы по незаросшей тропе; он ведь тоже делал изящные шажки до тех пор, пока не оказался со всех сторон окруженным безжалостными лезвиями. На этом-то сэр Остин и построил свое поучение сыну, когда они остались вдвоем. Маленькая Клара чувствовала себя еще слишком слабой для того, чтобы ей разрешили остаться за десертом, и в столовой, кроме них двоих, никого больше не было.
Странная это была встреча. Можно было подумать, что они не видели друг друга целую вечность. Отец взял сына за руку; они не обмолвились между собою ни словом. Едва ли не все было сказано наступившим меж ними молчанием. Мальчик не понимал отца; тот очень уж часто противился его желаниям; временами ему казалось, что он ведет себя как-то нелепо; однако это отеческое пожатие руки красноречиво свидетельствовало о том, как горячо он любим. Раз, другой мальчик пытался отдернуть руку: он понимал, что вот-вот размякнет. Гордый и непокорный дух нашептывал ему, что он должен быть тверд, решителен, непреклонен. Твердым он вошел в кабинет отца; твердым посмотрел ему прямо в глаза. Сейчас ему уже было не выдержать этого взгляда. Отец тихо сел с ним рядом; он был даже ласков с сыном, так он его любил. Губы баронета шевелились. Про себя он молился за него богу.
Постепенно в груди мальчика пробудилось ответное чувство. Любовь – это та волшебная палочка, от прикосновения которой и каменное сердце начинает источать влагу. Ричард противился ей, отстаивая затаенное в его глубинах противоборство. На глазах у него выступили слезы; это были горячие слезы, и возведенные гордыней плотины были перед ними бессильны. Слезы эти начали падать с постыдною быстротою. Он больше уже не мог скрыть их, не мог подавить рыданий. Сэр Остин притянул его ближе, еще ближе к себе, пока голова мальчика не прильнула к его груди.
Через час Адриен Харли, Остин Вентворт и Алджернон Феверел были вызваны в кабинет сэра Остина.
Адриен явился последним. Было что-то одновременно властное и вместе с тем располагающее к себе в манерах мудрого юноши, когда он плюхнулся в кресло и, обхватив пальцами лоб, взирал сквозь них на своих пребывающих в заблуждении родичей. С беспечностью человека, который проницательностью своей предвидел опасность, а стараниями своими ее в последнюю минуту предотвратил, Адриен закинул ногу на ногу и, в то время как между остальными тремя завязывался разговор, иногда только вполголоса вставлял:
подражая при этом старинной балладе. Покрасневшие глаза Ричарда и взволнованный вид баронета убеждали его, что между отцом и сыном произошло объяснение и что они помирились. Это хорошо. Теперь баронет с легкой душою за все заплатит. Адриен успел подытожить свои соображения по этому поводу и лишь рассеянно слушал, когда баронет попросил присутствующих отнестись со всем вниманием к тому, что он должен им сообщить и что собравшиеся уже прекрасно знали, а именно: что был совершен поджог и сын его оказался замешан в этом злодеянии, что поджигатель сидит в тюрьме и что, по его убеждению, родные Ричарда должны теперь сделать все от них зависящее, чтобы его освободить.
Вслед за этим баронет заметил, что он уже побывал в Белторпе и сын его – тоже; добавив, что, по всей видимости, Блейз расположен пойти навстречу его желаниям.
Светильник, который надлежало поднять, дабы озарить все, что втайне друг от друга делали эти скрытные люди, постепенно ширил свои лучи; и по мере того, как одно признание следовало за другим, обнаружилось, что обстоятельства дела известны всем; все, оказывается, уже побывали в Белторпе; все, кроме мудрого юноши Адриена, который, соблюдая подобающую почтительность, все-таки саркастически пожал плечами и выразил свое несогласие с предпринятыми действиями, заметив, что тем самым они отдают себя в руки означенного Блейза. Мудрость его воссияла в произнесенной им речи, такой убедительной и лаконичной, что, если бы только в основу ее не было положено непризнание главенства чести, она могла бы поколебать сэра Остина. Но речь эта зиждилась на соображениях сугубо практических, и у баронета был наготове свой собственный более убедительный афоризм, чтобы ее опровергнуть: «Практические соображения – это человеческая мудрость, Адриен Харли. Мудрость господня – это поступать так, как нам велит справедливость».
Адриен подавил в себе желание спросить сэра Остина, находит ли он справедливым противодействие закону. Обитатели Рейнема избегали применять тот или иной афоризм на практике.
– Насколько я понимаю, – сказал он, – Блейз согласен не настаивать на обвинении.
