Хорошо, если бы теперь я мог позвать Риптона и также вот его угостить. Как бы не так! Пусть он не ждет от меня никаких поблажек! Вино бы ему, правда, не повредило… боюсь только, что не очень-то много останется ему угощать своих гостей. Ха-ха! Знаете что, сэр Остин, коль скоро вы перед обедом вина не пьете, то мне хочется уговорить вас как-нибудь оказать мне честь и посетить мой загородный домик… Там- то уж у меня вино… не хуже этого… Думаю, что тогда вы… тогда вы… – Мистер Томсон хотел сказать, что, как он полагает, клиент его и сам придет в то состояние, какое воодушевляет законников после того, как они как следует выпьют, и позволяет им снисходительнее взирать на собратьев, но все же удержался от этого сладостного предсказания, сказав лишь: – Вы его оцените в полную меру.
Сэр Остин взирал на своего советчика по юридическим делам и раздумывал над его словами с кислой миной, презабавно сморщив губы.
Ему стало ясно, что Томсон до принятия портвейна и Томсон после этого – два совершенно разных человека. Переубеждать его теперь уже было поздно; но, может быть, была как раз удобная минута использовать его теперешнее состояние в своих интересах. Он взял карандаш и на первом попавшемся клочке бумаги написал:
«Два зубца одной вилки; мир зажат между ними – портвейн и чревоугодие. Одного не станет – и мир погиб». И еще: «Сквозь стекла портвейна».
– Я охотно поеду с вами сегодня вечером, Томсон, – сказал он; слова эти привели адвоката в восторг, и он весь преобразился; и эти самые слова составили костяк замечательного афоризма, приютившегося у баронета в кармане, чтобы обрасти там плотью и облечься в форму вместе с находившимися в подобном же положении многими другими.
«Я приехал сюда посоветоваться со своим адвокатом, – подумал он, – а случилось так, что я столкнулся с целым миром в его лице».
ГЛАВА XVIII
Система сталкивается с пагубными последствиями совершенных в юности сумасбродств
Разнесся слух, что сэр Остин Феверел, рейнемский отшельник, заядлый женоненавистник, богатый баронет, приехал в столицу и присматривает невесту для своего единственного сына и полноправного наследника. Доктор Бенджамин Бейрем был в этом вопросе непререкаемым авторитетом. Доктор Бейрем благополучно помог разродиться госпоже Молве этим слухом, и немало женщин качало потом у себя на коленях примечательного отпрыска. Доктор Бейрем мог похвастать тем, что был первым человеком, к которому обратился знаменитый отшельник. Он услышал из собственных уст баронета, что тот действительно приехал присмотреть невесту для своего единственного сына и полноправного наследника.
– И счастлива будет та, кому он достанется, – добавил доктор. Слова эти истолковали так, что юноша этот станет для кого-то лакомою добычей; может быть, впрочем, доктор имел в виду и все необычайные трудности, связанные с выбором невесты.
У издателя «Котомки пилигрима» затребовали все нераспроданные экземпляры книги. Условностями на этот раз пренебрегли. Визитные карточки дождем посыпались на стол баронета.
Среди мужчин у него не было друзей. В клубах он не бывал, считая их рассадниками сплетен. Представшие теперь его взору визитные карточки принадлежали в большинстве своем лицам женского пола, вместе с мужьями там, где таковые имелись; последних дамы притаскивали с собой, дабы посещения их выглядели благопристойно. Перебирая все эти карточки, баронет улыбался. Он знал, с какою целью они были оставлены. В каком неприглядном свете представали иные после всего, что он услышал о них от Томсона и того же доктора Бейрема! Боже ты мой! До чего же выродились в этой империи благородные семьи.
Прежде чем приступить к намеченному, баронет проведал двух своих старых друзей, лорда Хеддона и своего дальнего родственника Дарли Эбсуорти; оба они были членами Парламента и людьми для него полезными, хоть оба и страдали подагрой; в юные годы они вдосталь предавались сумасбродствам и старались оправдать все преимущества этого образа жизни, уверяя, что хуже от этого нисколько не стали. И вот он обнаружил, что у одного из них слабоумный сын, а у другого – целый выводок чахоточных дочерей. «Разоблачила сама себя «теория сумасбродств»!» – записал у себя в книжке баронет.
Дарли гордился белоснежною кожей и ярким румянцем своих дочерей. Он называл их не иначе, как «мои красавицы». Старшая уже выезжала в свет, и у нее было множество поклонников. Ей представили сэра Остина. Барышня была словоохотлива и приятна. Какой-нибудь неосмотрительный юноша, обыкновенный школьник или даже зрелый мужчина легко мог в нее влюбиться – так она была мила и так располагала к себе. В ней было что-то поэтическое.
«Прекрасно», – отвечала она всякий раз, когда баронет принимался расспрашивать ее, как она себя чувствует. Из слов ее можно было заключить, что она совершенно здорова; однако к концу разговора она все чаще прижимала руку к груди и ей трудно было перевести дыхание. «Странно, не правда ли? – говорила она тогда. – У Доры, у Адели и у меня бывает одинаковая непонятная тяжесть в сердце, и это случается после того, как мы много говорим».
Сэр Остин только кивнул головой и уныло замолчал, повторяя про себя: «Грехи молодости! Сумасбродства!»
Свидания с Дорой и Аделью он уже не стал добиваться.
Лорд Хеддон яростно отстаивал права молодых людей совершать сумасбродства.
– Все это глупости, Феверел, – сказал он, – пытаться воспитать сына не так, как все. Ему просто необходимо перебеситься, пока он юн, – он ощутит свою силу, станет увереннее в себе и, к тому же, узнает свет. Никогда ему не стать настоящим мужчиной, если он хоть раз в жизни не поиграет в эту старинную игру, и чем раньше это случится, тем лучше. Я всегда замечал, что больше всего проку бывало именно в тех, кому в юности доводилось перебеситься. Пусть делает все, что хочет, пока он молод; в эти годы все проступки его легко можно оправдать. Не следует думать, что мужчиной можно стать, не отведав мужской пищи. Тогда это будет уже не мужчина, а молокосос. И помни, стоит такому раз сорваться, как все полетит вверх тормашками, и никто его не пожалеет. Посмотри, как ведут себя лавочники, когда они берут молодого парня… как бишь это зовется… в ученики. Они знают, что мальчишка сластена. И что же! Они предоставляют ему в лавке полную свободу, оставляют там одного, и очень скоро он перестает поддаваться соблазну – он ничего не тронет, даже ради одного удовольствия что-то стащить. Я знаю, что ты держишься противоположного мнения. По-твоему, молодой приказчик должен подняться выше пристрастия к сахару. Не выйдет этого! Поверь мне, Феверел, опасная затея – пытаться удержать в упряжке кипучую кровь. Никакому жеребцу этого не выдержать, разве что он не лучше клячи. И подумай, есть во всем этом и медицинские соображения. Ранние излишества нисколько не опасны для человека, поздние – подрывают его здоровье. Вот к чему все сводится. Ну, а как твой сын?
– Здоров и благополучен! – ответил сэр Остин. – А твой?
– О, Липском все тот же! – лорд Хеддон только вздохнул; он был раздражен. – Это тихоня – единственное, что в нем есть хорошего; только представь себе, в присяжные заседатели его не берут, я уже потерял всякую надежду.
Как раз в эту минуту лорд Липском вошел в комнату. Сэр Остин оглядел его с ног до головы и нисколько не удивился, что его отказались принять.
«Грехи молодости!» – подумал он, всматриваясь в тупого, совершенно выродившегося дряблого отпрыска.
Дарли Эбсуорти и лорд Хеддон, оба заговорили о предстоящей женитьбе их наследников как о чем-то само собой разумеющемся.
«Не будь я трусом, – признался сам себе сэр Остин, – я бы поднял голос и запретил подобные браки! Просто ведь ужасно, как это люди не знают, к каким неизбежным последствиям приводит грех; поощрять сумасбродства юношей – все равно что подложить бомбу, ту, что успела уже сотрясти весь мир и заглушить в нем всякое нравственное начало». Однако он смолчал: он вынужден был щадить чувства этих людей касательно предмета, который для него самого был священным. Образ его пышущего здоровьем сына возник перед ним как торжествующее живое опровержение любого из аргументов, которые могли бы привести его противники.
Он довольствовался тем, что заметил своему доктору, что третье поколение предающихся сумасбродствам людей будет совсем хилым!
