хлыст.
Как ни позорно бежать, это было единственное, что им оставалось. Они решили покинуть поле сражения.
– Ну, берегись, скотина, – Ричард потряс в воздухе ружьем, голос его охрип от волнения, – будь оно заряжено, я уложил бы тебя на месте. Помни! Доведись мне встретить тебя с заряженным ружьем, я застрелю тебя, подлеца!
Угроза эта, столь необычная в устах англичанина, переполнила чашу терпения фермера Блейза, и он погнался за ними и нанес еще несколько последних ударов, в то время как они со всех ног удирали с его участка. Возле ограды они еще перекинулись кое-какими словами: фермер спросил, хорошо ли он их отлупцовал и удовлетворены ли они, и добавил, что если им этого мало, то пусть придут еще раз на ферму Белторп – там они получат сполна все, что он им недодал; мальчики меж тем грозились отомстить ему, но фермер не стал их слушать и презрительно повернулся к ним спиной. Риптон успел уже собрать целую горсть камней, чтобы немного поразвлечься и отплатить обидчику. Ричард, однако, тут же вышиб их у него из рук.
– Нет! – вскричал он. – Джентльменам не пристало кидаться камнями; пусть этим занимаются уличные мальчишки.
– Разок бы только в него попасть! – молил Риптон, глядя на грузную фигуру фермера Блейза и приходя в упоение от неожиданно осенившей его мысли о преимуществе легкой артиллерии перед тяжелой.
– Нет, – твердо сказал Ричард, – никаких камней. – И он быстрыми шагами пошел по направлению к дому. Вздохнув, Риптон последовал за ним. Такого великодушия со стороны его патрона он был не в силах понять. Хорошенько саданув фермера камнем, мастер Риптон испытал бы облегчение; Ричарда Феверела же это нисколько не утешило бы в том унижении, которое ему пришлось испить. Риптон был хорошо знаком с розгой – чудищем, которое становится менее страшным, когда узнаешь его ближе. Мальчик этот уже переболел «березовой лихорадкой». Жгучий стыд, недовольство собой, ненависть ко всем на свете, бессильная жажда мести, как будто тебя столкнули в темную яму, – чувство, которое овладевает человеком храбрым, когда ему приходится впервые испытать всю горечь физической боли и выстрадать осквернение всего самого для него дорогого, в Риптоне уже выветрилось и позабылось. Он был стреляным воробьем, существом, умудренным уже известным опытом; он не оставался безразличным к наказанию, как то случается с иными мальчиками, и вместе с тем в нем не было той чувствительности к бесчестью, которая причиняла столь тяжкие страдания его другу.
Кровь Ричарда была отравлена ядом. Он весь кипел от негодования. Он не мог позволить себе кидаться камнями, потому что привык презирать этот вид нападения. Чисто джентльменские соображения на этот раз в какой-то степени спасли фермера Блейза, однако во взбудораженном мозгу его противника носились другие, отнюдь не джентльменские планы; если ему пришлось отказаться от этих грозных намерений, то случилось это потому лишь, что, как он ни был разгорячен ими, Ричард все же сообразил, что осуществить их ему все равно не удастся. Удовлетворить его могло только одно: ему надо было решительно отомстить за свой позор и довести отмщение до конца. Необходимо было предпринять что-то очень страшное и ни минуты не медлить. Мелькнула мысль перерезать у фермера весь скот; вслед за нею другая – убить его самого; вызвать его на поединок и драться с ним, выбрав оружие, так, как принято у людей благородного звания. Но фермер же трус, он ни за что на это не согласится. Тогда он, Ричард Феверел, подкрадется ночью к его кровати, разбудит его и заставит стреляться с ним в его же собственной спальне; он задрожит от страха, но отказаться все равно не посмеет.
– Господи! – вскричал простодушный Риптон, в то время как эти кипучие замыслы бушевали в голове его друга, то вспыхивая ярким огнем и взывая к немедленным действиям, то погружаясь в темные глухие глубины, когда от всех надежд не оставалось следа. – Как жаль, что ты не дал мне его подбить, Ричи! У меня ведь верный глаз. Я никогда бы не промахнулся. Я бы уж повеселился, доведись мне его раздраконить! Мы бы ему показали! Честное слово! – Вдруг ему что-то вспомнилось, и воспоминание это вернуло мысли его к собственной персоне.
– Хотел бы я знать, в самом ли деле нос мой так уж разбит. Где же мне на себя взглянуть?
Ко всем этим излияниям Ричард оставался глух и продолжал идти вперед, сосредоточенно думая о своем.
Когда наконец они преодолели бесчисленные изгороди, перескочили через канавы, пробрались сквозь заросли куманики и шли расцарапанные, ободранные и изможденные, Риптон очнулся от разжигавших его воображение навязчивых мыслей – о фермере Блейзе и о том, что его собственный нос разбит: все это вытеснил теперь голод. С каждой минутой он становился все острее и наконец достиг такого предела, что, не будучи в силах терпеть далее, он отважился спросить своего спутника, куда же они в конце концов идут. Рейнема было не видать. Они спустились далеко вниз по долине и находились теперь на расстоянии нескольких миль от Лоберна, среди гнилых болот, ржавых ручьев, ровных пастбищ, унылых вересковых полей. Кое-где бродили одинокие коровы; по небу стлался поднимавшийся из глинобитной хижины дым; по дороге тащилась повозка с торфом; пасшийся на свободе осел, как видно, начисто позабыл о том, что на свете есть зло; возле пруда гоготали гуси, так же как и до появления на земле человека. В юном существе, которому нечем было утолить голод, окружающее вызывало одно только раздражение. Риптон не знал, что делать.
– Куда же мы все-таки идем? – спросил он, и в голосе его слышалось, что спрашивает он об этом в последний раз. Он решительно остановился.
– Все равно куда, – произнес Ричард, нарушив свое молчание.
– Все равно куда! – механически повторил эти безотрадные слова Риптон. – Но ты что, разве не проголодался? – Он порывисто вздохнул, как бы показывая этим, что в желудке у него пусто.
– Ничуть, – отрезал Ричард.
– Не проголодался? – замешательство Риптона сменилось яростью. – Но ведь ты же с самого утра ничего не ел! Не проголодался? Я так умираю с голода. Меня так поджимает, что я мог бы есть сейчас сухой хлеб с сыром!
Ричард усмехнулся – совсем по иным причинам, нежели те, что вызвали бы подобную усмешку в истом философе.
– Послушай, – вскричал Риптон, – ты все-таки скажи мне, где же мы с тобой остановимся.
Ричард повернулся к нему, собираясь что-то резко ему ответить. Но представшее глазам его несчастное исполосованное лицо друга совершенно его обезоружило. Нос Риптона, хоть и не окончательно посинел, но все же основательно изменился в цвете. Он понял, что упрекать своего спутника в Слабости было бы жестоко. Ричард поднял голову, осмотрелся.
– Вот здесь! – вскричал он и уселся на выжженном солнцем склоне, предоставив Риптону вдумываться в происходящее, как в загадку, решить которую становилось все труднее.
ГЛАВА III
Магическое противоборство[13]
У мальчишек существуют свои законы чести и свой рыцарский кодекс; он нигде не записан, ему не обучают ни в каких школах, он всем понятен без слов, и те, кто правдив и предан, неукоснительно ему следуют. Не надо забывать, что это существа, которых цивилизация никак не коснулась. Поэтому не пойти за вожаком, куда бы он ни нашел нужным вас повести, увильнуть от участия в предприятии оттого только, что неизвестно, к чему оно приведет и которое причиняет пока что одни только неприятности, бросить товарища в пути и вернуться домой без него – все это поступки, на которые мальчик храбрый никогда не способен пойти, в какую бы беду его это ни вовлекало. Лучше уж в беду, лишь бы собственная совесть не осудила тебя потом как труса и подлеца. Есть, однако, и такие, что ведут себя достаточно смело, и собственная совесть их нисколько не мучит, ее восполняют взгляды и слова товарищей. Делают они все с таким же неотступным и даже с еще более назойливым упорством, как и те, кто слушает свой внутренний голос, и, если само испытание не слишком уж сурово и тяжко, в конечном итоге все сводится к тому же. Вожак может вполне положиться на своего подручного: товарищ его поклялся, что будет ему служить верой и правдой. Мастер Риптон Томсон был поистине предан своему другу. Мысль о том, чтобы покинуть его и вернуться домой, никак не могла прийти ему в голову, при том, что положение его действительно было отчаянным, а означенный друг вел себя как умалишенный. Он несколько раз напоминал ему, что они опоздают к обеду. Ричард не шевельнулся. Обед для него ровно ничего не значил. И он преспокойно лежал,
