— Я тоже так думаю!
Михелина обняла Соньку, прижалась к ней, от нежности даже закрыла глаза. Затем вдруг отпустила ее, серьезно произнесла:
— Сонь… Я только что подумала про Таббу.
— Я все время о ней думаю, — ответила мать.
Вскоре пролетка завернула на Екатерининскую, подкатила к небольшому особняку, на котором висела вывеска: «НАШИ ЗУБЫ — ВАШЕ ЛИЦО», остановилась.
Михель, одетый в черный дорогой костюм, стоял под вывеской и светился вставными серебряными зубами, как начищенный турецкий казан. Рядом с ним находился высокий худой господин с пейсами, смотревший на прибывших с печальной и снисходительной усмешкой.
Он подвел Михеля к пролетке, показал на него рукой:
— Вы видите это лицо?
— Конечно, — улыбнулась Сонька.
— Что вы можете за него сказать?
— Красиво. С трудом узнала.
— Мадам, — печально произнес зубник, — я сейчас верну вам деньги за свою работу и пойду к себе домой, чтобы лечь и сразу умереть.
— Мы вас обидели? — воскликнула Михелина.
— Нет, вы не обидели, барышня… Вы Зяму убили.
— Почему, Зяма?
— Мадемуазель… Как вы можете видеть лицо этого господина, если оно таки полностью исчезло за сиянием его новых зубов? Теперь вам не нужно покупать зеркало, вы просто глянете папе в рот и увидите себя такой, какой в жизни еще не видали!
Женщины рассмеялись. Михелина соскочила с пролетки, растроганно обняла Зяму:
— Зяма, вы чудо!
— Мадемуазель, вы рискуете, — отстранил ее тот. — Если сейчас это увидит моя Циля, то считайте, жизнь ваша закончилась раньше, чем началась. И моя тоже.
Девушка подхватила Михеля под руку, потащила к пролетке. Уселись, махнули Зяме на прощание, и извозчик погнал лошадей дальше.
— Михель!.. — дочка восхищенно смотрела на отца. — Я просто не узнала тебя!
— Правда, хорошо? — улыбался он, еще не привыкнув ни к одежде, ни к новым зубам.
— Не то слово!.. Красивый, молодой, модный!
— А тебе? — повернулся он к Соньке. — Тебе как, Сонь?
Она взглянула на него, усмехнулась:
— Уж теперь я точно не стану покупать зеркало. Хватит твоих зубов.
— Где едем, господа? — оглянулся извозчик.
— В ресторан!.. — ответила Сонька. — В самый лучший! В самый дорогой!
— В дорогой или в лучший?
— В лучший! — засмеялась Михелина.
— Это две большие разницы, мадам!
— Будем обмывать мои зубы? — улыбнулся Михель.
— И костюм тоже, — кивнула Сонька.
Ресторан находился на Княжеской улице. Заведение было по-южному излишне вычурным, с большим количеством позолоты и зеркал и, судя по количеству публики в дневное время, действительно недурственным.
Для увеселения клиентов на небольшой сцене музыкальное трио довольно навязчиво шпарило дошедшее в Одессу томное аргентинское танго, официанты шмыгали между столиками весело и азартно, в углу в клетке орали одуревшие от шума и духоты попугаи.
Семья Блювштейн расположилась у широкого окна, из которого открывался вид на улицу, на прохожих, на проносящиеся экипажи.
Михель просто одурел от счастья и красивой жизни. Пока официант со своим помощником готовили на разделочном столике разносольные блюда, он, гордясь своим видом и зубами, с улыбкой изучал зал, подстукивал каблуком в такт музыке, переводил взгляд с дам в зале на своих женщин, улыбался еще шире.
Сонька с мягкой иронией наблюдала за ним, изредка усмехалась, тоже лениво поигрывала плечами под музыку, поглядывала на Михелину, с отрешенным видом наблюдавшую городскую жизнь через окно.
Михель протянул руку к дочке, предложил:
— Потанцуем?
Она улыбнулась, отрицательно покрутила головой:
— Не хочется.
— Я в молодости неплохо танцевал! Сонь, помнишь?
— В молодости мы с тобой неплохо воровали, — заметила Сонька.
Официант принялся сервировать стол, делал это старательно и даже изящно.
Михель снова увлекся залом и музыкой.
Сонька тронула дочку локтем:
— Потанцуй с отцом. Доставь ему радость. Новую жизнь человек начинает.
Та поднялась, кивнула Михелю:
— Пошли, кавалер!
Он подхватил ее под руку, вывел на середину танцевального пятачка.
Танго получалось не совсем умело, они не знали полагающихся движений, однако искренность и удовольствие от танца были настолько заразительными и очевидными, что дочкой и отцом залюбовался весь зал.
Сонька с улыбкой смотрела на мужа и дочку, хлопала в ладоши, взяла бокал с вином, почти поднесла его к губам и вдруг замерла.
Нет, она не могла ошибиться.
В зал под ручку вошли двое — мужчина и дама. Господина она не признала, хотя это был «жених» из Ялты, спутницу же его определила сразу. Та самая каторжанка, которая когда-то на Сахалине подставила ее с золотом на приисках. Груня Гудзенко…
«Жених», по обыкновению, был весел и суетлив, под носом топорщились короткие усики, на плотной фигуре довольно элегантно сидел кремовый костюм.
За прошедшие годы Груня сильно сдала, была жевана и седовласа, на голове ее нелепо держалась шляпа с пером, во рту проблескивали металлические зубы.
К вошедшим подошел метрдотель, о чем-то спросил их и повел к столику в центре зала.
Воровка поставила бокал на стол и дала знак Михелине вернуться на место.
Дочка уловила в жесте матери что-то нехорошее, бросила короткую фразу отцу, они выполнили еще несколько па и под аплодисменты отдыхающих вернулись к столу.
— Чего, Сонь? — бросила Михелина, усаживаясь на стул.
Михель тоже занял свое место, посмотрел на встревоженную воровку:
— Кого-нибудь заатасила?
— Будем делать ноги, — сказала Сонька.
— А пожрать?
— Боюсь, как бы не пришлось жрать в участке!
— Мам, можешь по-людски? — раздраженно спросила Михелина.
— Глянь на тех двоих за круглым столом, — кивнула воровка в сторону «жениха» и Груни.
— Которых?
— Мужик и баба. Он мордатый… в кремовом костюме, смеется.
— Вижу.
