вашу поперек, или завтра же я не только вышвырну вас, но вслед приклею ярлык, с которым вы черта с два куда сунетесь?
— Они интересовались госпожой Бессмертной.
— Что?
— Спрашивали о госпоже Бессмертной.
— Зачем?
— Не могу сказать, Гаврила Емельянович. Не имею права-с, — взмолился Изюмов.
— Говорите!
— Не скажу-с. Буду стоять насмерть! Я люблю-с.
Филимонов оттолкнул его, широкими шагами подошел к столу, вынул из ящика револьвер, вновь вернулся к бывшему артисту.
— Любите?.. Будете стоять насмерть?! — он приставил оружие к его виску. — Я сейчас продырявлю вам башку, и на этом любовь ваша закончится! Зачем нужна была следователю Бессмертная?
Изюмов молчал, глядя в потолок не мигая и еще больше бледнея.
— Сволочь!.. Мразь! Шваль! — директор вдруг толкнул его с такой силой, что тот рухнул на пол, зацепив по пути стул и еще какую-то статуэтку. — Зачем он ее разыскивает?.. Для чего она понадобилась? — Гаврила Емельянович навалился на Николая, прижал к полу, принялся тыкать револьвером в голову. — Говорите… признавайтесь… выкладывайте… — и, услышав всхлипывание, отпустил, поднялся. — Что это с вами, господин Изюмов?
Тот тоже поднялся. Лицо его было в ссадинах, мокрым от слез.
— Вы больше не имеете права меня задерживать. Я покидаю и вас, и театр.
Изюмов двинулся было к двери, но директор перехватил его.
— Остановитесь! — силой заставил вернуться, усадил на стул. — Я был неправ. Погорячился… Простите, — достал из буфета бутылку коньяка, рюмки. — Давайте забудем о глупом происшествии… Все мы смертны. И я смертен, и вы, — налил в рюмки, самолично преподнес одну Николаю. — Без обид. Хорошо?.. Я на вас не обижаюсь, вы на меня.
— А я, Гаврила Емельяныч, никогда на вас не обижался, — попытался улыбнуться тот.
Чокнулись, выпили.
— А вы, Гаврила Емельяныч, иногда бываете даже приятным-с, — заметил Изюмов.
— А вы, любезный, иногда бываете даже хамом, — хохотнул тот.
Налил по новой.
— Я знаете сколько не выпивал? — заявил Изюмов, быстро хмелея. — Даже трудно себе представить!.. Полжизни!
— Значит, по третьей?
— Не стану возражать, Гаврила Емельяныч!.. С вами хоть по десятой!
Филимонов старательно наполнил рюмки, улыбнулся бывшему артисту.
— Персонально за вас, господин Изюмов. За талантливого и достойного!
— Хо-хо-хо! — деланно хохотнул тот и погрозил пальчиком. — Если я такой талантливый и достойный, почему торчу на лестнице и улыбаюсь всяким мордам?.. Почему не на сцене-с?
— Об этом мы поговорим отдельно.
— Я, Гаврила Емельяныч, самый несчастный и самый одинокий человек! — Николай бесцеремонно взял бутылку, сам налил коньяка себе и директору. — Не возражаете?
— Лейте.
— Ваше здоровье.
Выпили. Бывший артист приложил к носу рукав, занюхал.
— Я ведь, Гаврила Емельяныч, переживаю за мадемуазель как за самого родного человека.
— Ей что-либо угрожает?
— Ого-го-го! — снова поднял палец артист. — Еще как угрожает. Смертельно!
— Надеюсь, не вы?
— А вот тут я должен замолчать. Молчу-с!.. Потому как не имею права. Это вопрос политический.
— Следователь ошивался по этому поводу?
— Именно так-с. Выспрашивал, вынюхивал адрес мадемуазель.
— Но вы-то адрес знаете?
— Разумеется. Но не скажу… Даже вам не скажу, Гаврила Емельяныч! Только без обид, ладно?
— Опасность для мадемуазель исходит от господина следователя?
— Ни в коем разе!
— От кого же?
Изюмов приблизился к директору, прошептал:
— От полиции… Мадемуазель влипли-с в какую-то историю, и следователь намерен их предупредить. Очень нервничали, бранились, даже обзывались.
Филимонов сглотнул ком, вставший поперек горла.
— С чего бы это? Она ведь вроде даже не родственница? А может, влюбился?
От такой шутки Николай громко расхохотался:
— Не говорите-с глупости, Гаврила Емельяныч! Он просто добрый и порядочный господин. Под ребрами сердце, а не мешок!.. Давайте за его здоровье!
— С удовольствием.
Гаврила Емельяныч в очередной раз наполнил рюмку Изюмова.
— А как же он найдет мадемуазель, если даже вы адреса не знаете?
— Я не знаю? Что с вами, Гаврила Емельяныч? — выпучил глаза Изюмов. — Я еще как знаю!.. Ого-го! Но сказать могу только самому верному человеку!.. Самому верному и проверенному!
— Такой человек, господин Изюмов, перед вами, — склонил голову Гаврила Емельянович.
Было пройдено уже более сотни верст. Самоед и его собаки давно остались в стойбище. Погоня отстала, тайга час от часу становилась все гуще, силы убывали.
Никита Глебович временами останавливался, сбрасывал винтовку, валился на плотный валежник, старался отдышаться, унять сердце. Но ему тут же начинал чудиться собачий лай, он поспешно поднимался, оглядывался и продолжал движение.
Руки, лицо сплошь покрыли волдыри от укусов мошкары.
Поручик выкрикивал что-то неразборчивое, истеричное, плакал, однако не сдавался и пробирался вперед.
Гостиничка, в которую перебрались Сонька и Михелина после ареста Михеля, располагалась всего в трех кварталах от Приморского бульвара. Номер был двухкомнатный, скромный, по-южному домашний — скрипучая мебель, занавесочки на окнах, кружевные салфетки на столиках и подушках.
Михелина, держа в руке корзинку с купленными на улице сливами и абрикосами, быстро вошла в номер, сбросила в прихожей туфельки, позвала:
— Сонь, глянь, что я купила!
И вдруг, увидев мать, осеклась. Перед ней сидела старая седая женщина, глаза которой были наполнены слезами. Лицо — обрюзгшее, уставшее, измученное. Она смотрела на дочку не мигая, не вытирая мокрых щек.
Миха присела перед нею на корточки, почти шепотом спросила:
— Сонь, что с тобой?
— Ты где была? — спросила та негнущимися потрескавшимися губами.
— На улице, купила фруктов.
— Я просила тебя никуда не выходить… Я ведь просила, Миха.
— Хорошо, больше не буду, — дочка провела ладонью по ее мокрой щеке. — Что-нибудь случилось?
Сонька помолчала, тихо произнесла:
— Устала, Миха… Устала и не могу больше.
