о чем-то сосредоточенно думая. Шли узкими и, казалось, бесконечными коридорами, полковник по пути с кем-то здоровался, поглядывал на потерянного арестанта, не решался спрашивать, пока не остановились перед дверью.
Аркадий Алексеевич взял ключи у надзирателя, открыл дверь, поинтересовался:
— Что теперь скажете, князь?
— Отправьте меня в Санкт-Петербург, ваше высокородие.
Возле гостинички тети Фиры стояли три пролетки, запряженные сытыми, нетерпеливыми жеребцами. Возле них кучкой застыли шесть господ в темных тройках и котелках, и по их молчаливому насупленному виду было понятно, что это люди серьезные и нешуточные.
В самой гостинице тетя Фира стояла возле подвала, дверь в который была открыта, прислушивалась к разговору, происходящему там.
Кроме самой Соньки в подвале находились двое — Улюкай и Сёма Головатый.
В углу потрескивала керосиновая лампа.
Сонька за эти дни сдала еще больше — совсем поседела, лицо было черное, осунувшееся, взгляд отрешенный, неподвижный.
— Мадам Соня, — объяснял Сёма, — в нашем городе все покупается и продается даже больше, чем у всей России. Поэтому вы сильно не переживайте за дочку, мы ее не только увидим скоро, но даже получим для вас в блюдечке.
Золотая Ручка молчала.
— Соня, — вступил в разговор Улюкай, — ты меня узнаешь?
Она посмотрела в его сторону, усмехнулась, но ничего не сказала.
— Я приехал сюда помочь. Здешние товарищи подключатся по полной, и все вопросы мы решим.
— А кто б в этом сомневался? — развел руками Сёма. — Особенно когда помогать нужно не какой- нибудь босявке, а самой Соне.
Воровка, глядя перед собой, произнесла:
— Где моя дочь?
— В арестантской. Но скоро мы ее вытащим.
— Вторая?
— Что — вторая? — не понял Улюкай.
— Вторая дочь где?
— Мадемуазель Табба?..
— Да.
— В Петербурге.
— Я должна ее видеть.
— Вытащим Миху, поедем в Петербург.
— Я никуда не поеду. Я хочу ее видеть здесь.
— Соня, это невозможно. Для этого нужно время.
— Буду ждать.
Улюкай и Сёма переглянулись.
— Мадам Соня, — сказал Головатый, — мы приехали сюда целым кагалом. Народ у нас серьезный и уважаемый. Вы сейчас выходите из этого гадюшника, садитесь в роскошный экипаж, и мы вас, как нашу любимую королеву, перевозим в человеческое для проживания место.
— Я отсюда никуда не тронусь, пока не дождусь моих девочек.
— Вы будете прекрасно и с комфортом ждать их среди поющих птичек и звенящих фонтанчиков, чтоб мы не испытывали горе и болезнь за то, что вы гниете в каком-то занюханном и некрасивом кичмане.
Сонька медленно подняла глаза, неожиданно произнесла:
— Я хочу быть рядом с моей девочкой.
— С которой? — не понял Улюкай.
— С Михой.
— Она в тюрьме, Соня.
На глазах воровки выступили слезы.
— Ей плохо одной… Я должна быть рядом.
— Мадам Соня, — вздохнул Сёма, — как говорил один пожилой еврей, все мы там будем. Только кто- то сразу, а кто-то совсем ни за что.
— Уйдите, я устала.
Когда Улюкай и Сёма Головатый вышли из гостинички, одесский вор с недоверием поинтересовался:
— И это, по-вашему, та самая Соня Золотая Ручка?
— А кто это, по-вашему?
— Пожилая сумасшедшая, за которую даже на Привозе было б совестно.
— Прожил бы ты ее жизнь, я бы поглядел, каким бы ты стал.
— Ой, я вас умоляю. Можно подумать, вы так хорошо знаете все мои несчастья, что можете бросаться словами и даже намеками. Не делайте мне смешного, уважаемый, — Сёма высморкался на газон, спросил: — Так и чего вы предлагаете после всего этого сделать?
— Нужно поставить людей, чтоб стерегли.
— Кого?.. Эту бабку?.. Так ее даже за три копейки ни один шурик не захочет взять!
— Ее ищут, понимаешь?
— Тетя Циля мне всегда говорила: не смейся так часто, Сёма, а то даже не заметишь, как помрешь. Но считайте, что я поверил… А об остальном как?
— Честно, не представляю. Она хочет видеть обеих дочек. А как это сделать, пока не понимаю.
Почти в полночь, когда тетя Фира крепко спала в своей комнатушке, Сонька выбралась из подвала, прислушалась, на цыпочках пробралась к входной двери, открыла ее и выскользнула во двор.
Увидела за забором двух воров, несших охрану, завернула за угол дома, перебежала небольшой дворик, перелезла через невысокий плетень и исчезла в соседнем дворе.
Залаял в будке пес, замерли воры на улице, потом все стало тихо и спокойно.
Пролетка подкатила к театру. Бывшая прима, перед тем как сойти на землю, предупредила Катеньку:
— Если меня не будет дольше получаса, уезжай.
— Я стану ждать вас.
— Ты меня не расслышала?
— Хорошо, госпожа.
Представление в оперетте уже началось, поэтому публики перед театром не наблюдалось, всего лишь случайные прохожие.
Табба, одетая в светлый костюм, в изящной шляпке, покинула пролетку, бегло огляделась, стала подниматься по ступеням. Вдруг увидела, как из главного входа вышли три господина в черном, по выправке и по шагу никак не похожие на заядлых театралов.
Она изменила движение, сделала пару шагов к театральной тумбе, стала изучать напечатанный репертуар, наблюдая за господами.
Те расселись по двум пролеткам и укатили.
Бессмертная, придерживая больную руку, двинулась дальше, не без труда открыла массивную театральную дверь, вошла в просторный, до боли знакомый вестибюль.
Отсюда доносились голоса артистов, музыка — жизнь театра шла своим чередом.
Изюмов традиционно торчал на месте, при виде мадемуазель встрепенулся, заспешил навстречу.
— Сударыня, — зашептал, прикладываясь к руке, — зачем вы здесь? Нельзя, только что отсюда ушли господа из полиции.
— Я видела их, — кивнула Табба, отводя больную руку, чтобы ее ненароком не задел
