Андрей.
— Госпожа Бессмертная?
— Тоже пока ничего особенного. По словам дворецкого, днем часто отлучается из дома, по ночам пьет вино и отчитывает прислугу.
Мирон Яковлевич вынул из ящика стола портрет Таббы, показал учительнице музыки:
— Вам сия дама никого не напоминает?
Гуральник на какой-то миг растерялась, затем с усмешкой повертела рисунок в руках, пожала плечиками.
— Возможно.
Миронов заметил заминку гостьи, поинтересовался:
— Вас что-то смутило?
— В какой-то степени.
— Что именно?.. Вы в портрете кого-то узнали?
— С известной долей допуска. Но могу ошибаться.
— Кого? — Миронов не сводил с нее внимательного взгляда.
— Возможно, мадемуазель Бессмертную. Но, повторяю, весьма условно.
— Она часто пользуется кисеей?
— Я этого не замечала.
Мирон Яковлевич положил рисунок на стол.
— Нам, мадам, крайне важно установить личность этой особы. Поэтому повнимательней присмотритесь к госпоже артистке.
— Уж куда внимательнее! — обиделась Гуральник. — Я, Мирон Яковлевич, зря свой хлеб не кушаю. Я его отрабатываю!
— Простите, если я вас обидел.
— Прощаю, но впредь будьте осмотрительнее в словах! — Она поднялась и, не попрощавшись, покинула кабинет.
Сонька как раз обслуживала двух бородатых вольнопоселенцев, наливая квас в бутыли и тут же быстро суя под полы их засаленных тулупов поллитровки с самогоном, когда открылась дверь и вместе с облаком холодного пара в лавку просунулась синяя от холода физиономия Михеля.
— Закрой сейчас же дверь! — закричала на него воровка. — И не смей сюда соваться!
— Холодно, мама, — промычал тот, толкаясь на пороге.
— Сгинь, сказала!
— Чего ты его гонишь, Сонь? — вмешался один из вольнопоселенцев, засовывая самогон поглубже под тулуп. — Пусть отогреется. Человек как-никак.
— Убивец, а не человек! Пошел отсюда, сказала!
— Мама, холодно, — снова попросился Михель.
— Сонь… — подал голос второй поселенец. — Он же все время возле твоей лавки крутится. Будто привязанный.
Воровка, выпроводив мужиков, тут же втащила Михеля в лавку.
— Я сказала, не шастай попусту сюда! Сама приду, когда надо.
— Соскучился.
— Соскучился он… — проворчала Сонька, отряхнула снег с его лохмотьев. — Озяб небось?
Михель мотнул головой, прошепелявил:
— Озяб.
— А то не озябнешь. Одежка вон какая. Проходи к печке, — усадила его на лавку. — Может, прикуплю чего-нибудь потеплее?
— Не надо. Потерплю.
— А как заболеешь?
— Столько лет не болел, а уж теперь тем более продержусь, — улыбнулся беззубым ртом Михель.
Сонька налила из чайника в жестяную кружку горячего чая.
— Согрейся.
— Дочка у начальника?
— А то где ж?.. Она ведь у него теперь вроде горничной.
— Это нехорошо.
— Хорошего мало, — согласилась Сонька.
Михель отставил пустую кружку, тяжелым взглядом посмотрел на женщину.
— Пусть уйдет от него.
— Куда?.. Лес валить?
— Пусть даже лес… Перед людьми стыдно!
— Перед какими людьми?
— Перед всеми!.. Знаешь, чего в поселке говорят?
— Ну и чего говорят?
— Разное!.. Что наша дочка — подстилка!
Воровка поднялась, глаза ее горели гневом.
— Это кто говорит?.. Пьяницы, уроды, упыри, убийцы? Это они смеют называть мою дочку подстилкой? Мне плевать, что эти нелюди думают о ней! — Сонька неожиданно опустилась перед Михелем на корточки, горячо зашептала: — Он влюбился, понимаешь?.. По-настоящему влюбился. Этим надо воспользоваться! Мы сможем бежать отсюда!
— Он живет с ней?
Воровка сдула с лица волосы, присела рядом.
— Михелина говорит, пока нет.
— Может, не признаётся?
— А зачем врать?.. Она ведь еще девушка. Никогда не знала мужчин.
Михель помолчал, негромко и внятно произнес:
— Я убью его.
Воровка резко оттолкнула Михеля.
— Пошел к черту!.. Ступай в барак и не лезь не в свое дело!
Михель поднялся.
— Ты ей говорила обо мне?
— Зачем?
— Я ее отец.
— Говорила, — нехотя ответила воровка. — Но для нее ты по-прежнему двинутый.
Сонька откинула крючок и выпустила Михеля в сгущающийся морозный вечер.
Была ночь. Новогодняя елка стояла теперь почти посредине комнаты, игрушек на ней прибавилось, внизу разместился бородатый дед-мороз.
Никита Глебович сменил пластинку в граммофоне, с нежностью проследил за действиями Михелины. Она, одетая в изящное, едва ли не кокетливое платьице, перехваченное цветастым фартуком, легко носилась от плиты к столу, расставляла столовые приборы, накладывала еду, готовилась подать вино.
В комнате звучало модное ныне аргентинское танго.
Миха взяла бутылку, с трудом ввинтила в пробку штопор, принялась тащить, но ничего не получилось. Повернулась к Гончарову, виновато развела руками:
— Не хватает силенок.
— Давайте я.
Девушка подошла к нему, поручик легко и умело открыл бутылку, спросил:
— А где второй бокал?
— Вы же знаете, Никита Глебович, я не пью, — улыбнулась Михелина.
