его голову, провела по волосам. Он поднял голову, поцеловал ее ладонь, с усмешкой спросил:
— Что будем делать, мадемуазель?.. Как жить, на что надеяться?
Она подсела к нему, обняла за плечи.
— Пусть будет, как есть.
— Нет, так не может быть. Я уже почти сделал для себя вывод. Почти уже решился.
— Почти?
— Да, почти. Чтобы решение стало окончательным, мне необходимо ваше понимание.
— Вы желаете задать мне вопросы?
— Да, именно так. Вопрос первый и главный… Вы готовы связать свою жизнь с моей?
Михелина с улыбкой смотрела на него.
— Нет.
Никита с удивлением повернул к ней голову.
— Вы… шутите?
— Нет, говорю серьезно. Не готова.
— Но я люблю вас.
— Охотно и с удовольствием верю. Но хотите откровенно?
— Конечно.
— Моя мама однажды сказала мне… В этой жизни есть князья и воры. И у каждого своя судьба. Каждому свое. Я воровка, господин начальник.
— Ну и что? Рано или поздно мы уедем отсюда, и я сделаю все возможное, чтобы вы никогда больше не думали о прошлом. Мы вычеркнем прошлое и начнем все с чистого листа!
— У меня есть мама.
— Прекрасно. Умная, достойная женщина. Почему она должна до конца дней своих тащить это проклятое клеймо?
Михелина заставила его подняться, подвела к окну. Перед глазами возникла занесенная сугробами узкая улочка поселка, на которой изредка появлялись каторжане или вольнонаемные — унылые и угрюмые.
— Никита Глебович, милый… Посмотрите на это.
Он бросил взгляд на улицу, перевел удивленный взгляд на девушку.
— Я этот пейзаж вижу каждый день уже почти два месяца.
— А до этого какой пейзаж был перед вашими глазами?.. Невский проспект?.. Петропавловская крепость?.. Зимний дворец?
— И то, и другое, и третье…
— И девушки… В красивых нарядах, при дорогих украшениях, на высокосветских приемах, с хорошими манерами и из достойных семей. Верно?
— Разумеется. Вы хотите сказать…
— Я хочу сказать, что здесь перед вами только унылая улица и молодая девица, которая более или менее выделяется из общего числа замученных лиц. И вы, изголодавшийся по женскому вниманию мужчина, готовы, может быть, на самый глупый, на самый отчаянный в жизни поступок, о котором потом будете горько сожалеть! Я повисну на ваших руках тяжелее, чем ненавистные здесь кандалы. Вы не только станете избегать меня, вы будете бояться меня, ненавидеть, стыдиться и презирать!.. Князья и воры не могут иметь общей судьбы, поручик.
Гончаров взял ее лицо в ладони, стал страстно и жарко целовать его.
— Милая, родная, любимая… Поверьте, я докажу обратное. Клянусь, докажу!
Михелина выскользнула из его рук, подошла к двери.
— Позвольте мне уйти и подумать?
— Вы оставите меня одного наедине с растрепанными мыслями?
— Нет, я оставлю вас со своими словами.
— Скажите же их.
— Скажу. При условии, что вы тотчас отпустите меня.
— Слово дворянина.
Михелина помолчала, подняла на поручика черные глаза, прошептала:
— Я тоже люблю вас, Никита Глебович. Люблю нежно и безумно.
Он шагнул было к ней, но девушка немедленно вытянула руки, напомнила:
— Слово дворянина, поручик, — набросила на плечи тяжелый бушлат и толкнула входную дверь.
Когда Михелина поспешила к своему бараку, она увидела возле обледенелого колодца, из которого каторжане брали воду, две фигуры — мужскую и женскую. Сонька и Михель тоже заметили ее. Воровка оставила божевольного, заспешила навстречу дочке.
— Чего ты с ним? — недовольно спросила Михелина.
— Просто… Тоже ведь человек. В добром слове нуждается.
— Я боюсь его. И ненавижу.
— За что?
— За то, что убил пана. Он сумасшедший!
— Вот потому и будь милостивей. Через сумасшедших бог иногда говорит истину. К тому же он твой отец.
— Не хочу такого отца!
— Какой уж есть, Миха…
Дальше шли молча, а вдали маячила одинокая фигура озябшего Михеля.
…Барак спал, в углу потрескивала печка, в люльке, подвешенной под потолок, поплакивал чей-то грудничок. Мать укачивала его, успокаивала, совала в рот хлебный сладкий катушек, обернутый тряпочкой.
Сонька и Михелина лежали на одних нарах, укрывшись грубым суконным одеялом, негромко разговаривали.
— Мне приснился дурной сон, Миха, — мать поцеловала дочку в голову. — Не хочется даже пересказывать.
— Обо мне?
— О Таббе.
— Расскажи.
Сонька помолчала, глубоко вздохнула, снова поцеловала дочку.
— Будто шла она по улице со своим поэтом… с Марком Рокотовым… и на головах у обоих черные терновые веночки. Оглянулись на меня, Табба помахала рукой, и оба растворились в тумане.
— А поэт?
— Что — поэт?
— Он тоже оглянулся?
— Нет, он смотрел перед собой, никого не видя, ничего не замечая.
— Это хорошо.
— Что ж в этом хорошего?
— Хорошо, что не оглянулся. Он ведь погиб, а Табба живая. Она оглянулась. Значит, все хорошо.
— Дай бы Бог, — вздохнула мать. — Как она там?
— Не хуже, чем мы здесь.
Михелина крепко обняла мать, прошептала:
— Начальник сделал мне предложение.
Сонька удивленно посмотрела на нее:
— Созрел, что ли?
— Созрел. Сказал, что заберет с собой в Петербург, когда закончит службу.
— Вместе со мной, — хмыкнула воровка. — С Сонькой Золотой Ручкой.
— Конечно. Он назвал тебя умной и доброй. Представляешь? — Михелина рассмеялась. — Нет, ты
