— Сука… Тварь… Паскуда! Ты понимаешь, что наделала? Нет, ты понимаешь?
Девушка плакала, скулила, закрывала лицо и все просила:
— Госпожа, не надо. Больно… Простите меня.
Табба, остервенев окончательно, продолжала избивать.
…На следующий день, когда бывшая прима еще спала, в спальню вошла Катенька, одетая не по- домашнему, в суконное платье, с котомкой в руке. Лицо ее было синим от вчерашних ударов.
— Чего тебе? — недовольно и болезненно спросила бывшая прима. — Подай воды.
Девушка послушно пошла на кухню, из-под крана набрала в чашку воды, вернулась к хозяйке.
Та выпила, несколько удивленно спросила:
— Куда собралась?
— Я ухожу.
— Куда?
— Вообще ухожу. Я не буду больше у вас.
— С ума сошла?
— Нет, просто устала. Больше не хочу.
Артистка села, недовольно бросила:
— Обиделась, что ли?
— Нет. Наверное, заслужила.
— Хватит дурку гнать! — отмахнулась Табба. — Раздевайся и готовь мне кофий.
— Нет, госпожа. Пусть вам кофий готовит кто-то другой.
Катенька развернулась и покинула спальню.
— Эй, стой! — крикнула Бессмертная. Сползла с постели, догнала Катеньку у самой двери, схватила за рукав. — Не смей никуда уходить! Я запрещаю!
— Не остановите, все одно уйду, — Катенька отцепила руку хозяйки от одежды. — Я, госпожа, решила, — и низко поклонилась. — Храни вас Господь.
Дверь закрылась, Табба какое-то время стояла в ошеломлении, смотрела перед собой, затем вдруг сжала кулаки, закричала:
— Ну и пошла!.. Пошла, сказала! Плевать! Будьте вы все прокляты! Ненавижу!.. Ненавижу! — Опустилась и стала плакать — громко, неутешно, царапая ногтями грязный неухоженный пол.
Удобство каюты в носовой части парохода было очевидным — из нее имелся узкий выход на крохотную смотровую площадку, на которой можно было подышать свежим ветром. Ну и кроме того, она была по размеру больше прежней, хотя действительно завалена всяким хламом и отжившими свой срок механизмами.
Над морем простиралась плотная южная ночь, пересыпанная яркими звездами. Было довольно тепло, пароход шел быстро и ровно, словно вторгаясь во что-то бесконечное, черное и пугающее.
Михелина в каюте спала. Сонька и Михель сидели рядом на носовой площадке, разговаривали вроде спокойно, но с каким-то отчуждением и напряжением.
— Я вот думаю, — произнес Михель, — сойдем на берег и как будем жить?
— Дай бог до него добраться, — неприязненно ответила Сонька.
— Доберемся. И что?
— Не знаю. И не хочу загадывать.
— Опять воровать? Искать, где зашибить копейку?
— Тогда нужно было не драпать, а оставаться на Сахалине!
— А там чего?
— Жить.
— Как?
Воровка зло посмотрела на мужа.
— Тебе больше не о чем лопотать?
— Не о чем.
— Не о чем — молчи!
Михель помолчал, качнул головой.
— Злая ты стала, чужая.
— Зато ты добрый и свой! — огрызнулась Сонька.
— Соня, — он попытался обнять ее, — ты правда злая. Неужели все ушло?
Она резко развернулась к нему.
— Ушло! Разлетелось, растрепалось по тем вагонам, где шмонали пьяных и трезвых! По гостиницам, где швыряли деньги и чистили всех подряд! По каторгам, после которых ничего не осталось — только злость, ненависть и страх! Думаешь, всего этого мало, чтоб теперь не сойти с ума или не сунуть башку в петлю?!
Михель помрачнел.
— Считаешь, я в этом виноват?
— Оба! Но в первую очередь — ты! Потому что ты мужчина! Должен был остановить меня, запретить, убить, лишь бы не лезла в эту страшную бездну! Ты это сделал?
— А ты что сделала, чтобы я не оказался на каторге? Вспомни, по чьей воле я пошел в дом генеральши и убил там человека!
— По-твоему, я виновата, что ты замочил бабку?!
— А кто же еще? Ты уже была беременна Михелиной, и надо было думать о ребенке. Но тебе все было мало! Я не хотел!.. Вспомни!.. Ты послала меня к генеральше!
Сонька вцепилась в лацканы куртки Михеля, притянула его к себе. Глаза ее были бешеными, горящими.
— Ненавижу… Слышишь, презираю! Не прощу не только за эти слова, но и за то, что у меня нет больше жизни.
— Ты тоже запомни, — прохрипел в ответ муж. — Запомни эти слова и всю нелюбовь ко мне! Я этого тоже не прощу, Соня.
В это время послышались шаги, Сонька оттолкнула от себя Михеля, поправила волосы, глубоко выдохнула:
— Давай потерпим друг друга до Одессы. Хотя бы ради дочки.
В проеме появилась голова Михелины, она улыбнулась матери и отцу.
— Это вы кричали? Так громко, что я проснулась. — Обняла Соньку за плечи, нагнулась к ней. — Чего вы здесь?
— Беседуем, — сухо ответила та.
— А мне приснился сон. — Миха попробовала примоститься рядом, но места не хватило, и она осталась стоять. — Знаете, что приснилось?.. Будто Табба и мой Никита идут по полю и держат друг друга за руки. А поле все в васильках. Они такие радостные и влюбленные, что я не выдержала и стала плакать. А они оглянулись, помахали мне и неожиданно свалились в глубокую черную яму. Я испугалась, стала страшно кричать, а они все летят и что-то тоже кричат. А что кричат, не могу разобрать. Стала плакать и проснулась. Сонь, к чему это?
Та подумала, пожала плечами.
— Когда человек во сне падает в яму, значит, он не до конца конченый. Страшнее, если он свалится в дерьмо в жизни, уж тут точно хорошего не жди. Черта с два из этой ямы выберешься, — Сонька повернула голову к Михелю. — Верно, муж?
Он усмехнулся, кивнул.
— Будем выбираться.
Михелина посмотрела по очереди на отца и мать.
— Вы поругались?
— Наоборот, — улыбнулся Михель. — Мы наконец поняли друг друга.
— Серьезно? — улыбнулась девушка. — Вы опять любите друг друга?
