– Какую тайну? – спросил Тихон жадно.
– А ты не спеши, голубок, – возразил монах строго и ласково, – поспешишь – людей насмешишь. Ежели и впрямь хочешь тайне той приобщиться, искус молчания прими. Что ни увидишь, ни услышишь – знай молчи да помалкивай.
– Разумею, отче! Как мертвец, безгласен буду...
– Ну ладно, – продолжал отец Никодим. – Дам я тебе грамотку к Парфену Парамонычу, купцу Сафьянникову, мукой на Москве торгует. Отвезешь ему поклон мой да гостинчик махонький, морошки керженской моченой кадушку. Кумовья мы с ним старые. Он тебя примет. Ты по счетной части горазд, а ему такого молодца в лавку надобно... Сейчас пойдешь, что ль, аль до весны погодишь? Время-то скоро зимнее. А у тебя одежишка плохонькая. Как бы не замерз?
– Сейчас, отче, сейчас!
– Ну, с богом, сынок!
Отец Никодим благословил Тихона в путь и дал ему обещанную грамотку, которую позволил прочесть:
cite«Возлюбленному брату во Христе, Парфену Парамонычу – радоваться.
citeСе отрок Тихон. Черствым хлебом не сыт, пирожков хочет мягоньких. Накорми голодного. Мир вам всем и радость о Господе.
cite
По зимнему первопутку с макарьевским рыбным обозом отправился Тихон в Москву.
Мучные лавки Сафьянникова находились на углу Третьей Мещанской и Малой Сухаревой площади.
Здесь приняли Тихона, несмотря на письмо отца Никодима, подозрительно. Назначили на испытание подручным к дворнику, для черной работы. Но, видя, что он малый трезвый, усердный и хорошо умеет считать, перевели в лавку и засадили за счетные книги.
Лавка была как лавка. Покупали, продавали, говорили об убытках и прибылях. Иногда только шептались о чем-то по углам.
Однажды Митька-крючник, простодушный, косолапый великан, весь обсыпанный белою мучною пылью, таская на спине кули, запел при Тихоне странную песню:
– Митя, а Митя, кто такие Данило Филиппович да Иван Тимофеевич? – спросил Тихон.
Застигнутый врасплох, Митька остановился, согнувшись под тяжестью огромного куля, и выпучил глаза от удивления:
– Аль Бога Саваофа да Христа не знаешь?
– Как же так Бог Саваоф да Христос на Третьей Мещанской улице?.. – посмотрел на него Тихон с еще большим удивлением.
Но тут уже спохватился и, уходя, проворчал угрюмо:
– Много будешь знать, рано состаришься...
Вскоре после того у Митьки сделалась ломота в пояснице – должно быть, надорвался, таскавши кули. Целые дни лежал он в своей подвальной каморке, стонал и охал. Тихон посещал больного, поил шалфейной настойкой, натирал камфарным духом и другими зельями от знакомого немца-аптекаря, и так как в подвале было сыро, то перевел Митьку в свою теплую светелку во втором жилье, над главным амбаром. У Митьки сердце было доброе. Он привязался к Тихону и стал беседовать с ним откровеннее.
Из этих бесед, а также из песен, которые певал он при нем, узнал Тихон, что в начале царствования Алексея Михайловича в Муромском уезде, в Стародубской волости, в приходе Егорьевском, близ деревень Михайлицы и Бобынина, на гору Городину перед великим собранием людей «сокатил» на колеснице огненной с ангелами и архангелами, херувимами и серафимами сам Господь Бог Саваоф. Ангелы взлетели на небо, а Господь остался на земле, вселился в пречистую плоть Данилы Филипповича, беглого солдата, а мужика оброчного Ивана Тимофеевича объявил своим Сыном единородным, Иисусом Христом. И пошли они ходить по земле в образах нищенских.
Бегая от гонителей, терпели холод и голод, укрывались в свином хлеву, в яме падежной, в стогах соломы. Однажды спрятала их баба в подполье скотной избы. На полу стоял теленок и намочил – «мокро полилося под пол; Данило Филиппович, увидев то, сказал Ивану Тимофеевичу: ”Тебя замочит!”, а тот отвечал: ”Чтобы Царя-то не замочило!”»
Последние годы жили они в Москве, на Третьей Мещанской, в особом доме, который назван Сионским. Тут оба скончались и вознеслись на небеса во славе.
После Ивана Тимофеевича, так же как до него, «открывались» многие Христы, ибо Господь нигде так любезно обитать не желает, как в пречистой плоти человеческой, по реченному:
– Значит, много Христов? – спросил Тихон.
– Дух един, плотей много, – отвечал Митька.
– И ныне есть? – продолжал Тихон, у которого сердце вдруг замерло от предчувствия тайны.
Митька молча кивнул головою.
– Где же Он?
– Не пытай. Сказать не можно. Сам увидишь, ежели сподобишься...
И Митька замолчал, как воды в рот набрал.
Несколько дней спустя сидел он вечером в лавке над счетными книгами.
Вечер был субботний. Торговля уже кончилась. Но подъехал новый обоз, и крючники таскали кули с подвод. В отворявшуюся дверь врывались клубы морозного пара, скрип шагов по снегу и вечерний благовест. Снежные белые крыши черных бревенчатых домиков Третьей Мещанской светились долгим и ровным розовым светом на ясном золотисто-лиловом небе. В лавке было темно; только в глубине ее, среди наваленных до потолка мучных кулей, перед образом Николы Чудотворца теплилась лампадка.
Парфен Парамоныч Сафьянников, толстый, белобородый, красноносый старик, похожий на Дедушку Мороза, и старший приказчик Емельян Ретивой, сутулый, рыжий, лысый, с безобразным и умным лицом, напоминавшим древнюю маску фавна, пили горячий сбитень и слушали рассказы Тихона про житие старцев заволжских.
– А ты, Емельян Иваныч, как мыслишь, по старым аль новым книгам спастись надлежит? – спросил Тихон.
– Жил-был человек на Руси, Данилой Филипповичем звать, – произнес Емельян, усмехаясь, – читал книги, читал, все прочел, а толку, видит, мало, собрал их в куль да бросил в Волгу. Ни в старых-де книгах, ни в новых нет спасения, а нужна единая
Последние слова он спел на тот же лад, как Митька певал свои странные песни.
– Где же эта книга? – допытывался Тихон робко и жадно.
– А вон, гляди!
Он указал ему в открытую дверь на небо.