были только слова, слухи, сплетни, бред кликуш, юродивых, шушуканье полоумных стариков и старух по монастырским углам.
Иногда он смутно чувствовал, что лучше бы все это бросить, плюнуть на все, презреть – простить. Но уже не мог остановиться и предвидел, что один конец всему – смерть сына.
Все это время царевич жил под караулом во дворце Преображенском, рядом с Генеральным двором и застенками. Днем и ночью слышались или чудились ему вопли пытаемых. Постоянно водили его на очные ставки. Ужаснее всего была встреча с матерью. До царевича дошли слухи, будто бы отец собственноручно сек ее кнутом.
Почти каждый день к вечеру Алексей бывал пьян до бесчувствия. Лейб-медик Арескин предсказывал ему белую горячку. Но когда переставал он пить, на него нападала такая тоска, что нельзя было вынести, и он опять спешил напиться. Арескин предупреждал и государя о болезни, грозящей царевичу. Но Петр ответил:
– Сопьется, околеет – туда ему и дорога. Собаке – собачья смерть!
Впрочем, в последнее время и водка уже не давала царевичу забвения, а лишь заменяла страшную действительность еще более страшными снами. Не только ночью, во сне, но и наяву, среди белого дня, мучили видения. Он жил двумя жизнями – действительной и призрачной; и они перемежались, перепутывались так, что не умел он отличить одну от другой, не знал, что было во сне, что наяву.
То снилось ему, будто бы в застенке отец сечет мать; он слышит свист кнута в воздухе и гнусное, как будто мокрое, шлепанье ударов по голому телу; видит, как ложатся одна за другой темно-багровые полосы на это бледное-бледное тело; и, отвечая на страшный крик матери еще более страшным криком, падает мертвый.
То будто бы, решив отомстить отцу за мать, за себя и за всех, просыпается ночью в постели, достает из-под подушки бритву, встает в одной рубахе, крадется по темным переходам дворца; перешагнув через спящего на пороге денщика, входит в спальню отца, наклоняется над ним, нащупывает горло, и режет, и чувствует, что кровь у него холодная, как сукровица мертвых тел; в ужасе бросает недорезанного и бежит без оглядки.
То будто бы, вспомнив слова Писания об Иуде Предателе – пошел и удавился, – пробирается в чулан под лестницей, где свален всякий хлам, становится на сломанный трехногий стул, подперев его опрокинутым ящиком, снимает с крюка на потолке веревку, на которой висит фонарь, делает петлю, накидывает ее на шею и, перед тем чтобы оттолкнуть ногою стул, хочет перекреститься, но не может, рука не подымается – и вдруг откуда ни возьмись большой черный кот прыгает ему под ноги, ластится, трется, мурлычет, выгибает спину и, встав на задние лапы, передние кладет ему на плечи – и это уже не кот, а исполинский зверь. И царевич узнает в звериной морде лицо человечье – широкоскулое, пучеглазое, с усами торчком, как у Кота-котабрыса. И хочет вырваться из лап его. Но зверь, повалив его, играет с ним, как кошка с мышью, то схватит, то выпустит, и ласкает, и царапает. И вдруг впивается когтями в сердце. И он узнает того, о ком сказано: Поклонились Зверю, говоря: кто подобен Зверю сему и кто может сразиться с ним?
В Воскресение Православия, 2 марта, совершал богослужение в Успенском соборе новопоставленный архиерей Псковский Феофан Прокопович.
В собор пускали только знатных и чиновных лиц.
У одного из четырех исполинских столбов, поддерживавших свод, покрытых иконописными темными ликами по тусклому золоту, под шатровой сенью, где молились древние московские цари, стоял Петр. Рядом с ним – Алексей.
Глядя на Феофана, царевич вспомнил то, что слышал о нем.
Царевич Петр Петрович. Гравюра
Феофан Прокопович. Гравюра
Интерьер домика Петра I. Гравюра
Свадьба карликов в 1710 г. Голландская гравюра
Казнь колесованием. Гравюра (начало XVIII века)
Феофан заменил Федоску, главного администратора дел духовных, который устарел и в последнее время все чаще впадал в «меланколию». Это он, Феофан, сочинил указ, повелевавший доносить о преступлениях государственных, открытых на исповеди. Он же составлял Духовный регламент, по коему имел учрежден быть Святейший синод.
Царевич с любопытством вглядывался в нового архиерея.
Родом черкас – малоросс, лет тридцати восьми, полнокровный, с лоснящимся лицом, лоснящейся черной бородой и большими лоснящимися черными усами, он походил на огромного жука. Усмехаясь, шевелил усами, как жук. По одной этой усмешке видно было, что он любит скоромные латинские шуточки – фацетии Поджио не менее, чем жирные галушки, и острую диалектику не менее, чем добрую горилку. Несмотря на святительскую важность, в каждой черточке лица его так и дрожало, так и бегало, как живчик, что-то слишком веселое, точно пьяное: он был пьян собственным умом своим, этот румянорожий силен в архиерейской рясе. «О главо, главо, разума упившись, куда ся преклонишь?» – говаривал в минуты откровенности.
И царевич дивился удивлением великим, как сказано в Апокалипсисе, думая о том, что этот бродяга, беглый униат, римского костела присягатель, ученик сперва иезуитов, а потом протестантов и безбожных философов, может быть и сам безбожник, сочиняет Духовный регламент, от которого зависят судьбы Русской церкви.
По возглашении соборным протодиаконом обычной в Воскресение Православия анафемы всем еретикам и отступникам, от Ария до Гришки Отрепьева и Мазепы, архиерей взошел на амвон и сказал слово «О власти и чести царской».
В слове этом доказывалось то, что должно было сделаться краеугольным камнем Святейшего синода: государь – глава Церкви.
– Вопиет учитель народов, апостол Павел: Несть бо власть, аще не от Бога; сущие же власти от Бога учинены суть. Тем же противляяся власти, Божию повелению противляется. Дивная воистину вещь! Сказал бы, что от самих государей послан был Павел на проповедь, так прилежно увещевает, как бы молотом толчет, тоже паки и паки повторяет: от Бога, от Бога власть. Молю всякого рассудить: что бы мог сказать больше самый верный министр царский? Приложим же еще учению сему как бы венец, имена и титлы, властям высоким приличные, которые паче украшают царей, нежели порфиры и диадемы. Какие же титлы? Какие имена? Богами и Христами самодержцы нарицаются. За власть, от Бога данную Богами, сиесть наместниками Божиими на земле наречены. Другое же имя – Христос, сиесть помазанный, – глаголется от древней оной церемонии, когда елеем помазаны были цари. И апостол Павел говорит: Раби, послушайте господий своих, якоже и Христа. Се господ со Христом равняет апостол. Но что весьма удивляет нас и как бы адамантовою бронею истину сию утверждает, того преминуть не может: не только добрым, но и злым, и неверным, и нечестивым властям повиноваться велит Писание. Ведомо всякому апостола Петра слово: Бога бойтеся. Царя чтите. Раби, повинуйтеся во всяком страхе владыкам, не точию благим и кротким, но и строптивым. И Давид-пророк, сам царь, царя Саула, от Бога отверженного, нечестивого, Христом Господним нарицает. Яко, рече, Христос Господень есть. Но скажешь: каков ни был Саул, однако явным повелением Божиим на царство помазан и того ради той чести сподобился. Добро! Но скажи: кто был Кир персидский? кто Навуходоносор вавилонский? Однако же нарицает их сам Бог у пророков помазанниками своими, сиречь, по слову Давидову, Христами Господними. Кто Нерон, римский кесарь? Однако же учит апостол Петр повиноваться и ему, лютому христиан мучителю, яко помазаннику, Христу Господню. Остается единое сумнительство: что не все-де люди сею должностью повиновения царям обязаны суть, но некие выключаются, именно священство и монашество. Се терн, или паче жало, но жало змеино! Папежский се дух! Ибо священство иной чин есть в народе, а не иное царство. И как одно дело – воинству, другое – гражданству, и врачам, и купцам, и мастерам различным, так и пастыри, и все духовные
