карьере жила особая, Taинственная тишина.
Но вот дверь фургона распахнулась, пригнувшись, вышла Иветта. Будто ее околдовали и превратили в цаплю — перебирая длинными тонкими ногами, она спустилась с крыльца, ступила на сумеречную землю, и ее окутало колдовское молчание.
— Долго я там пробыла? — спросила она рассеянно, ни на кого не глядя. Глубоко спрятала она свою тайну под личиной беспечного детского своеволия. — Надеюсь, вы не скучали. Неплохо бы сейчас чаю напиться. Ну что, поехали?
— Садитесь! — скомандовал Боб. — Я расплачусь.
Шурша и виляя жесткими широкими юбками, из фургона вышла цыганка. Выпрямилась во весь свой недюжинный рост, на смуглом хищном лице — ликование. Шерстяная шаль в красных розах сползла с черных курчавых волос. Заносчиво и дерзко взглянула она на молодых людей, едва различимых в сумерках.
Боб сунул ей две монеты по полкроны.
— Прибавь, красавец, на счастье. На счастье своей любимой! — принялась улещивать его цыганка. — Позолоти ручку, чтоб тебе всегда удача была.
— Шиллинг дал на счастье — хватит с тебя! — спокойно осадил ее Боб, и вся компания пошла к машине.
— Одну монетку! Всего одну, чтоб удачлив в любви был!
Уже у самой машины Иветта неожиданно повернулись, шагнула навстречу цыганке, протянула руку, сунула ей что-то в ладонь и, пригнувшись, забралась в машину.
— Да будет жизнь твоя счастливой, красавица, и да будет с тобой цыганкино благословение! — В словах цыганки слышался полунамек-полунасмешка.
Мотор рявкнул раз-другой, и машина тронулась. Лео включил фары, и вмиг растворились во тьме и карьер, и цыганский табор.
— Покойной ночи! — перекрывая шум мотора, крикнула Иветта. Но ее никто не поддержал, и тонкий голосок прозвучал неуместно весело и беспечно. Яркие фары высветили узкую каменистую дорогу.
— Ну-ка, не скрывай, расскажи, что тебе нагадала цыганка! — крикнула Люсиль, не поняв молчаливой сестриной мольбы — не спрашивай!
— Да так, ничего особенного, — нарочито добродушно отозвалась та, — обычные их штучки. Брюнет принесет счастье, блондин — горе, смерть в семье — очевидно, бабушкина, — но для меня это не такой уж страшный удар. Выйду замуж в двадцать три, буду купаться в деньгах и мужниной любви, растить двоих детей. Все как по писаному — лучше и не придумаешь.
— А зачем ты дала ей еще денег?
— Так просто, захотелось. С такими людьми нужно быть хоть чуточку великодушными.
4
Какой скандал разыгрался в настоятельском доме из-за денег, скопленных Иветтой на витраж! После войны тетя Цецилия вознамерилась увековечить память павших прихожан витражом в церковном окне. Но почти все павшие оказались иноверцами, поэтому им соорудили лишь убогий маленький обелиск перед сектантской молельней.
Однако тетя Цецилия не опустила руки, она собирала пожертвования, устраивала благотворительные базары, спектакли, в которых заставляла играть племянниц, — и все ради дорогого ее сердцу витража. Иветте нравилось быть на сцене, нравилось внимание публики, поэтому она сыграла водевиль «Мэри в зеркале», собрала выручку, вычла расходы на костюмы и декорации, а остальное — на витраж. Они с Люсиль даже завели специальные копилки.
Прикинув, что денег уже достаточно, тетя Цецилия вдруг решила проверить копилку Иветты. И обнаружила там лишь пятнадцать шиллингов. Тетя прямо позеленела от злобы и ужаса.
— Где остальные деньга?
— Да я взяла их на время, — беспечно бросила Иветта, — там и было-то всего ничего.
— А где же три фунта и тринадцать шиллингов за «Мэри в зеркале»?! — завопила тетушка так, словно разверзлись врата ада.
— Верно, три фунта. Я их взяла. Я верну.
Бедная тетя Цецилия! У нее внутри точно лопнул гнойник, и вся затаенная злоба хлынула на Иветту. От страха и отвращения девушку заколотило.
Даже настоятель был с ней суров.
— Почему же ты не сказала, что тебе нужны деньги? — строго спросил он. — Разве тебе когда отказывали, если речь шла о чем-то нужном?
— Я думала, ничего плохого не делаю, — пробормотала Иветта.
— И что же сталось с этими деньгами?
— Истратила. — Лицо у девушки вмиг осунулось, смятением наполнился взгляд широко раскрытых глаз.
— На что?
— Не помню точно, кое-что купила: чулки там, мелочи всякие, часть денег отдала.
Бедная Иветта! Вот когда начала она расплачиваться за свои широкие жесты и царственные замашки. Настоятель серчал: нос у него сморщился, зубы оскалились — вот-вот зарычит. Он боялся, как бы в дочери не проявились, гнусные пороки «той пресловутой особы».
— Тебе нравится распоряжаться чужими деньгами?— Холодно осклабившись, спросил он. И в ухмылке этой запечатлелась вся его маловерная душа. Низкая душа, не согретая изнутри верой в добро, не приученная радоваться жизни. И толики веры в собственную дочь не оказалось в сердце у настоятеля.
Иветта побледнела и враз сделалась далекой, отчужденной. Ее гордость — драгоценная искорка, которую каждый норовил погасить, — вспыхнула, точно от порыва холодного ветра, и стала таять. Лицо побелело как снег — ни дать ни взять белоснежный цветок, взращенный отцовским тщеславием, — помертвело, ничего, кроме отрешенности, в нем не прочитать.
«Он не верит в меня! — стучало сердце. — Я для него ничто! Ничто! Позорное ничтожество! Для него все в жизни — позор и стыд!»
Разъярись отец, отчитай ее, Иветта бы, конечно, обиделась, разозлилась. Но в его глазах она достойна лишь холодной усмешки, он не верил в нее, и унижение ей было горше всего.
Непокаянное, раздумчивое молчание дочери слегка напугало настоятеля. Ведь ему и нужна-то всего лишь видимость дочерней любви, доверия, счастья. А того, что у самого в душе копошится раскормленный червь неверия, он бы ни за что не признал.
— Что скажешь в свое оправдание? — спросил он.
Иветта взглянула на отца все с тем же отсутствующим выражением на мертвенно-бледном лице. Хорошо помнил это выражение настоятель, а вспоминая, боялся его, в душе всякий раз просыпалась вина — ничего уже не поправить. «Та пресловутая особа» смотрела на него с таким же безмолвным, выбелившим лицо страхом — как унижало мужнино неверие, этот жуткий червяк — суть его души. Как бы кто не заметил — вот что страшило настоятеля. Он ненавидел тех, кто угадывал этого мерзкого червяка и кого эта мерзость отвращала.
Заметил он отвращение и в глазах Иветты. И мгновенно переменился: надел личину простого, незлобивого, но трезвомыслящего человека.
— Ну что ж! Придется тебе, доченька, вернуть эту сумму. Я выдам тебе карманные деньги на несколько месяцев вперед, и ты расплатишься. А я за это буду брать с тебя четыре процента, как настоящий ростовщик. Даже сам дьявол платит проценты по своим долгам. А впредь, если не полагаешься на себя, к чужим деньгам не прикасайся. Непорядочность отнюдь не красит.
Иветту словно растоптали, обесчестили и облили грязью. И ползает она по этой грязи за гаснущей искоркой собственного достоинства. Она ненавидела самое себя. Зачем только рука ее потянулась к этим
