ворочался в своей постели. Двое мужчин. Один хрипловатый и дружелюбный, другой резкий и настойчивый. У него не возникло желания познакомиться ни с тем, ни с другим, так что он осторожно вышел наружу и на минуточку прилег на пляже, но вскоре уже видел сны о русалках-убийцах и захороненных сокровищах, ждущих, когда он за ними придет.
Голосок повторяет, на этот раз толкнув его в покрытые жиром ребра осторожнее.
— Эй. Слышь, блондинчик? Подвези меня, очень надо.
Отныне Французик будет верить в любую легенду, какую только услышит. Потому что утопленница, морской ангел-убийца, о котором все судачат, стоит перед ним, черные глаза горят, и крутит костылем как танцевальным партнером.
— Ты та девчонка, которую подстрелили, — говорит Французик, как бы проверяя мираж на прочность: не испарится ли он от его слов? И тут же жалеет о том, как неуклюже это прозвучало.
— Да глупости все это, — отмахивается Вилли, обворожительно улыбаясь блондину, который поднимается на ноги и стряхивает с себя песок. — На островах что ни слово, то сплетня. Чем тут еще заниматься? Короче. Поможешь мне?
— Куда тебе надо? — спрашивает Французик, глядя на «Море тени», где только что зажглась лампочка в кабине, отражаясь желтком в спокойной воде у причала.
Вилли улыбается растрепанному Французику, как настоящая русалка-убийца.
— Подальше отсюда, — отвечает она. — Если ты настоящий принц и джентльмен.
Французик прикусывает губу, рассматривая девушку. Она топчется на месте, чтобы восстановить кровообращение в раненой ноге. Черный локон падает ей на лицо — точно мягкий мазок краски на портрете. Он влюбляется в нее даже раньше, чем успевает узнать захватившее его чувство.
— Даже не знаю, — отвечает он, мечтая взять ее с собой, но памятуя о своем месте на борту. — Надо с капитаном поговорить.
— На чем ты плаваешь? — интересуется Вилли, словно не замечая его колебаний и рассматривая стоящие на якоре суда. Затем она хватает его под руку, как будто они сто лет знакомы. От ее волос пахнет песком и ветром. — Я бы чашечку кофе выпила, — продолжает она. — Даже растворимый сойдет.
— У меня, кажется, есть, — рассеянно кивает Французик и направляется к сходне, радуясь, что девушка держится за его руку. Теплый поток пробегает по его телу. Он горд, точно удостоился посещения королевской особы, и его ноги не чувствуют себя ватными после сна на земле.
Когда они ступают на борт, снизу доносятся голоса, чуть приглушенные, как чей-то поток сознания.
— Кажется, мы их разбудили, — говорит Французик, еще не замечая того, что Вилли уже поняла.
Вилли замирает, когда открывается дверь и на палубу выходит мужчина. Она хочет бежать, но роняет костыль и хромает, потерянная, не находя опоры на мокром тике.
Она узнает этот голос. И жалеет, что не пустила себе пулю в лоб, когда у нее была такая возможность.
— Ну что, лапочка, — приветствует ее Максим, принимая трофей. Его хватка крепка, его дыхание влажно. — Почему все на этом острове только и говорят, что ты на меня зла?
Штурман
Острое лезвие скребет шею Штурмана, и он откидывает голову, освобождая лезвию путь. Мужчина, стоящий за его спиной и держащий ручку из слоновой кости, аккуратно наклоняет нож и нервно вздыхает прежде, чем продолжить.
Это время — самые ранние минуты утра — его любимая часть дня. Он идет в заднюю гостиную, садится в кожаное кресло капитана Петреуса и осматривает свое островное королевство и его обитателей. Ограниченность в передвижениях дает ему странную свободу. Воспаленный разум блуждает по темным коридорам того, что когда-то было невеселым внутренним миром Питера Ворли — пока он не провозгласил себя королем.
Над треснутым зеркалом висит почти двухметровое весло. К зеркалу липкой лентой приклеены полароидные снимки людей. Некоторые выцвели и помялись от времени, другие все еще пестреют яркими красками. Он всегда смотрит на них молча, слушая, как нож скребет по его щеке. В этой тихой комнате, среди снимков своих любимых гостей за прошедшие годы, Штурман начинает день, выбирая, как ему лучше править от заката до рассвета, — единственный промежуток, когда он может терпеть смертных мира сего.
Но сегодня, наблюдая, как солнце накрывает его владения, Штурман не получает привычной дозы умиротворения. Сегодня не будет милостей от природы или судьбы.
Он чувствует, как последний день приближается к его берегам. И он рад ему. Он мечтал об этой встрече, это гораздо лучше, чем сидеть и молча ждать неминуемого, отдаваться безумию и безликим воспоминаниям.
Уже сейчас он забывает простые вещи. Они ускользают от него, как ящерицы сквозь пальцы ребенка.
Например, какое время суток. Завтракал он уже или нет. Имя девушки, которую он последние несколько недель держит в потайной клетке, которую только он может открыть.
Он отпустил этого… как его, черт возьми, звали? Якоб. Он отпустил Якоба, этого трагического персонажа, нарочно. Потому что видел, как Селеста пишет записку. Он позволил ей это сделать, просто чтобы посмотреть, что произойдет. И если только Штурман не ошибается, нервный полицейский и Тень должны уже быть недалеко. Бывший Питер Ворли жил себе тихо на Пёсьем острове и ни во что не вмешивался, периодически заводя новых друзей, чтобы скрасить свою старость. В обмен на эту жизнь он отсылал два алмаза в месяц, как и обещал.
Но последнее время он также посылал во внешний мир сигналы бедствия. Предвестники того, что время его правления подходит к концу, ибо как может править король, не находясь в здравом уме? Всему приходит конец. Лучше устроить так, чтобы со всем покончили люди, которых знаешь, когда придет время платить по счетам. Удовлетворенный этой мыслью, он кивает.
Под лезвием появляется маленькая красная капля — из-под мягкой плоти рядом с ухом.
— П-прости, Питер, — извиняется Эмерсон, сжимая в руке лезвие, как будто оно поранило его хозяина нарочно.
— Ты ожидал, что она какого-то другого цвета? — снисходительно спрашивает король, похлопывая своего пленника по холодной щеке. — Ты не добрил вот здесь, на подбородке. Продолжай, прошу. Я сам виноват.
Импровизированная бритва шуршит дальше, но уже не так уверенно. Питер осторожно протягивает руку к книжному шкафу, стоящему рядом, и берет один алмаз из вазочки для конфет. Он держит его против лучей рассвета, которые уже начали раскрашивать комнату в бледно-синий. Камень ловит свет и не выпускает. Алмазное утро, расколотое на тысячу радуг, танцует между грязных ногтей.
— Если я тебе его подарю, — начинает Штурман, поймав взгляд Эмерсона в зеркале, — обещаешь ответить правду, когда я задам вопрос?
— Да, Питер, — соглашается рыжий, обнажая зубы в подобии подобострастной улыбки. Он сжимает нож так сильно, что костяшки его пальцев становятся цвета выжженной на солнце кости. — Ты же сам знаешь.
— Откуда же мне это знать? — спрашивает Штурман, глядя в бесконечный перелив утра в камне и гадая, когда разум откажет ему.
— Я… — Эмерсон стоит молча, держа нож в руке и открыв рот. Ему страшно. У короля бывает тысяча настроений. Нельзя допустить, чтобы он разозлился.
— Что «я»? Ты будешь говорить мне правду, потому что я держу твою жену там, где ты можешь ее видеть, но не можешь трогать, так? — Штурману быстро надоедает игра, потому что слуга отказывается играть в нее по правилам. Он бросает алмаз ему в лицо. — Напомни мне, как ее зовут?
— Памела, — отвечает Эмерсон. Он бледнеет и мельком смотрит на нож, гадая, успел ли Штурман
