привязные ремни на самолете командира эскадрильи, пробую мотор.
— Еще час, — сказал я Васину, — и все пойдут обедать. Потом и мы спокойно поедим, а к тому времени вернется капитан Белов. Откровенно говоря, я не люблю летать на чужом самолете.
В это время на горизонте появляется множество черных точек. Они быстро растут в размерах и скоро приобретают знакомые очертания, наполняя гулом окрестности.
Смолкает щебет птиц: они поспешно улетают в лес. Настойчиво звонит полевой телефон, стоящий на земле, под правой плоскостью самолета. Однако у меня нет времени взять трубку. Запускаем моторы. Даю рукой сигнал Васину, и мы почти одновременно взлетаем в сторону, противоположную той, откуда приближается противник.
Между нами и фашистами — железнодорожная станция Курск. Наша задача прикрыть эту станцию. Включаю радио, снимаю пулеметы и пушки с предохранителя. Смотрю на своего ведомого: он находится сзади и немного ниже.
— Ближе, Васин! Еще ближе!.. Наблюдай за небом справа!.. Сверху идут пять «мессеров» — прикрытие, а впереди — множество «юнкерсов»… Атакуем бомбардировщики!..
Рассчитываю дистанцию. Скорость Ла-5 достигает более шестисот километров в час. Уже видна фашистская свастика на самолетах. Идут группами по три. Пилоты «мессеров», понимая, что мы собираемся атаковать бомбардировщики, пытаются преградить нам путь и уже издали открывают огонь из пушек. Снаряды проходят выше нас. Направляю свой «лавочкин» наперерез вражескому истребителю и, когда тот проносится мимо, делаю глубокий вираж и меняю курс. Чудовищная центробежная сила прижимает меня к сиденью, на секунду темнеет в глазах. Беру вправо, чтобы остаться лоб в лоб с первым «юнкерсом». На какое-то мгновенье поворачиваю голову: Васин идет сзади очень близко, а «мессеры» вновь собираются свалиться на нас сверху.
— Еще есть время! — кричу Васину.
Беру на прицел «юнкерс» и нажимаю на гашетки:
— Вот тебе, гад! За Катю, за Москву, за Испанию, за Чекалина!
Попадание точное. Самолет загорается, оставляя за собой шлейф черного дыма. Еще немного — и дым разрезают купола парашютов экипажа вражеского самолета. Краем глаза вижу справа белый след от очереди Васина. Он тоже попадает в цель: сбит еще один самолет!
— Так, Васин! Так! Лучше бей их с близкого расстояния, чтобы не промахнуться.
Вражеские самолеты нарушают строй. Одни из них поворачивают назад, куда попало сбрасывая бомбы; другие же продолжают идти прежним курсом — к железнодорожной станции. Мы концентрируем внимание на них. Стреляем, не прицеливаясь: противник совсем близко. В то же время стараемся избегать атак вражеских истребителей. Выходя из боевого разворота, Васин оказывается между двумя немецкими истребителями. Все трое будто зависают в воздухе. Резко поднимаю свой «лавочкин» и посылаю длинную очередь. Пилоты «мессеров» бросают свои самолеты в разные стороны. Пытаюсь нагнать немца, что ближе всех к Васину. Делаю это, не переставая стрелять. В эти мгновения кабина моего самолета наполняется необычными звуками: это со всех сторон ее прошивают вражеские пули. Пытаюсь нажать ногой на левую педаль — не подчиняется. Осмотреть кабину мешает дым. Вижу, что из ноги ниже колена течет кровь, вырван большой лоскут комбинезона. В то же время ощущаю резкую грызущую боль в правой руке. Выключаю зажигание и пытаюсь пойти на снижение, но рули не слушаются. Значит, выведено из строя все управление самолетом. Остается одно средство — парашют.
Подбитый самолет, теперь уже с неработающим мотором, теряет высоту, скользя на левое крыло. Открываю застежки и откидываю привязные ремни, беру в правую руку кольцо парашюта и, волоча перебитую ногу, делаю нечеловеческие усилия, чтобы перевалиться через борт самолета. В то же мгновение от сильного удара в грудь теряю сознание. Когда открываю глаза и смотрю вверх, бой еще продолжается. Земля приближается, и я с трудом перевожу дыхание, готовясь приземлиться на здоровую ногу. Сильный удар о землю — и я снова теряю сознание…
Лейтенант и два бойца внимательно смотрят на меня. В их глазах вижу подозрение: вероятно, они принимают меня за фашиста. «Что им сказать? По-русски говорю плохо, но молчать еще хуже…»
И тут меня неожиданно осенило: ругнуться по-русски и покрепче!
Я никогда раньше не ругался по-русски. Ругательство я произнес, может быть, не очень ясно, но оно произвело свой магический эффект.
— Так это наш! — воскликнул один из бойцов. — Посмотри документы! — сказал лейтенант, — Поищи в карманах.
Через минуту меня положили на шелк парашюта. Разжав мне зубы, один из бойцов влил мне в рот немного водки из фляжки.
Меня доставили на аэродром. На другой день комиссар полка капитан Павлов принес мне газету из Курска. На первой полосе я прочитал: «Вчера большое число фашистских самолетов пытались бомбить город Курск и его железнодорожную станцию. Наши истребители вступили в бой. Противник потерял шесть самолетов; наши потери — два самолета…»
— Васин?.. Васина тоже сбили?
— Да, его самолет упал недалеко от города. Он не смог воспользоваться парашютом.
Сердце у меня сжалось: «Бедняга Васин!.. Он был хорошим пилотом и отличным другом!..»
Снова в Москве. У меня сломаны три ребра, одна пуля — в левой ноге, другая — в правой руке, перебита правая нога. В таком состоянии я поступил в Институт авиационной медицины ВВС Красной Армии. В моей палате лежали летчик-испытатель Петр Михайлович Стефановский и Коля, тоже пилот (не помню его фамилии). Состояние Коли было очень тяжелым, и почти все время сестра находилась у его кровати. За время пребывания в госпитале я основательно расширил свои познания в русском языке, общаясь с ранеными, сестрами, санитарами, врачами. Я начал распознавать некоторые тонкости современной русской речи. В первую очередь меня обучили наиболее ходовым выражениям, которые я не мог обнаружить в последующем ни в одном словаре…
Четыре месяца пролежал я в госпитале. В это время я получил печальную весть о гибели Антонио Урибе в боях на Курской дуге. Накануне своей гибели Антонио сбил два немецких самолета, а когда он прикрывал Ил-2, вражеский зенитный снаряд попал в его самолет. Немного позже был сбит Эухенио Прието при форсировании Днепра. Его самолет шел над Киевом, когда осколок зенитного снаряда попал в мотор. Эухенио убрал газ и начал планировать к своим, находившимся на другом берегу реки. Оставалось несколько метров, чтобы пройти высокий правый берег, но самолет задел за деревья, росшие на берегу. Ударившись о деревья, его машина развалилась на куски. Придя в сознание, летчик увидел себя среди немцев. В течение нескольких дней они пытались заставить его назвать свою национальность, но добиться этого не смогли.
— Завтра тебя расстреляют! — с помощью знаков объяснил ему немец-часовой.
Эухенио Прието сделал вид, будто у него болит живот, и несколько раз подряд попросился в уборную. Немецкий солдат его сопровождал. Убедившись в том, что пленный летчик едва ходит, он стал отпускать его в уборную одного, на что тот и рассчитывал. Эухенио выломал в уборной две доски и огородами убежал в лес. После долгих блужданий летчик вышел к избушке лесника. В хате, куда он зашел, был один старик. Тот сначала принял его настороженно, думая, что он — провокатор. Эухенио рассказал, что он испанец и сражается на стороне Красной Армии. Это, видимо, убедило старика. Он спрятал его в дальнем углу заброшенного сарая, засыпав сухим навозом. Немцы повсюду искали летчика, но безрезультатно. У лесника он и скрывался до прихода Красной Армии. В дальнейшем за подвиги в боях Эухенио был награжден орденами Красного Знамени и Красной Звезды.
Историю с Антонио мне рассказал Исаис Альбистеги. Исаиса еще ребенком привезли в СССР. Став взрослым, он окончил летные курсы и летал в партизанские зоны, доставляя народным мстителям все необходимое.
Самым тяжелым испытанием в госпитале для меня была медкомиссия. Я, уже умудренный опытом, старательно выполнял все необходимые упражнения. Боль в ноге еще была довольно сильной, но, как мне казалось, я держался на комиссии молодцом. Ни один из врачей ничего «плохого» не сказал, и мне вручили заключение. Читаю: «Годен для полетов, исключая скоростные и высотные самолеты».
В отделе кадров настоятельно прошу направить в свою часть, однако это не помогает. Кадровики
