— Вот и все, — сказала она, убирая иглу. — Вы в порядке еще на две недели.
— Знаете, я могу пережить вас, — сказал ей Липпинкотт, спуская рукав.
— Возможно, — сказал она.
Он застегнул пиджак на все три пуговицы. У Елены Гладстоун красивая грудь. Странно, что он не замечал этого раньше. Ножки и бедра тоже ничего себе. Не пытаясь скрыть свои намерения, он подошел к двери и запер ее на два замка.
Повернувшись, он увидел на лице доктора Гладстоун широкую улыбку. У нее был большой соблазнительный рот, полный чудесных зубов, и притягательная улыбка. Мужчине трудно устоять перед такой улыбкой, и она почувствовала это. Она сама стала расстегивать блузку, но Элмер Липпинкотт-старший не отпустил ей на это времени. Он с не свойственной для 80-летних стариков стремительностью пересек кабинет, поднял ее сильными руками над полом и поволок к синему замшевому дивану.
Наверху, в спальне Элмера Липпинкотта, проснулась его жена Глория. Сначала она сладко потянулась, потом открыла глаза. Посмотрев направо и не обнаружив рядом мужа, она взглянула на часы на мраморном прикроватном столике. Потом она с улыбкой потянулась к кнопке радом с часами.
Спустя 20 секунд в спальню вошел через боковую дверь высокий зеленоглазый брюнет в спортивной майке и синих джинсах.
Глория Липпинкотт устремила на него выжидательный взгляд.
— Заприте двери, — распорядилась она.
Он запер все двери и замер.
— Обследуйте меня, доктор, — сказала она.
— Для этого я здесь и нахожусь, — ответил доктор Джесс Бирс, широко улыбаясь.
— Изнутри, — уточнила Глория Липпинкотт.
— Конечно, — сказал он. — Для этого я здесь и нахожусь. — Он шагнул к ней, спуская джинсы.
Элмер Липпинкотт застегнул молнию на штанах и опять надел пиджак.
— Вы совсем как молодой, — сказала ему доктор Елена Гладстоун. — Ммммммм....
— А как же! Спасибо здоровому образу жизни, диете и...
— Хорошей дозе любовного раствора из лаборатории «Лайфлайн», — закончила за него рыжая докторша, вставая с дивана и оправляя юбку.
— Я щедро жертвую деньги на благотворительность, — сказал Липпинкотт. — Но ваша лаборатория — первая, отплатившая мне добром за мою щедрость.
— Нам только приятно оказать вам услугу.
На столе у Липпинкотта зазвенел внутренний телефон. Он поспешно схватил трубку.
— Я думаю о тебе, дорогой, — сказала Глория Липпинкотт.
— А я — о тебе. Как самочувствие?
— Превосходно, — ответила жена, борясь со смехом.
— Что тебя развеселило? — поинтересовался Липпинкотт.
— Доктор Бирс. Он меня обследует.
— Все в порядке?
— В полном порядке, — ответила Глория.
— Чудесно, — сказал Липпинкотт. — Делай все, что скажет доктор.
— Можешь не сомневаться, — сказала Глория, — я сделаю все, что он мне скажет.
— Хорошо. Увидимся за обедом.
— Пока, — пропела Глория и повесила трубку.
— Славный парень этот доктор Бирс, — сказал Липпинкотт Елене Гладстоун. — Не отлынивает от работы.
— За это мы ему и платим, — ответила Елена, отвернувшись от старика, чтобы скрыть усмешку, и застегивая блузку.
Начало аллеи, ведущей к обширному имению Липпинкоттов, караулили охранники. У толстых железных ворот в каменной стене в 12 футов высотой дежурила охрана. Охранники бродили вокруг самого дома, за дверью тоже околачивались двое. Один из них позвонил Элмеру Липпинкотту в кабинет, чтобы сообщить о прибытии Римо и Чиуна. Второй повел их по холлу, увешанному оригиналами кисти Пикассо, Миро и Сера, разбавленными гуашевыми миниатюрами Кремонези.
— Какие уродливые картинки! — заметил Чиун.
— Бесценные произведения искусства! — возразил охранник.
Чиун взглядом уведомил Римо о своем мнении об охраннике как о человеке, лишенном вкуса, а то и разума, от которого следует держаться подальше.
— Хорошие картины, — сказал Римо. — Особенно если тебе по душе люди с тремя носами.
— У нас в деревне тоже был художник, — сообщил Чиун. — Вот кто умел рисовать! Волна у него получалась, как настоящая волна, дерево — как дерево. Вот что такое искусство! Но он превзошел себя после того, как я убедил его не терять времени на волны и деревца и заняться делом.
— Сколько твоих портретов он написал? — спросил Римо.
— Девяносто семь, — ответил Чиун. — Но их никто не считал. Хочешь один?
— Нет.
— Возможно, мистеру Липпинкотту захочется их приобрести. Сколько он заплатил вот за эту мазню? — спросил он у охранника.
— Эта картина Пикассо обошлась в четыреста пятьдесят тысяч долларов, — сказал охранник.
— Не понимаю вашего юмора.
— Такой была цена.
— Это правда, Римо?
— Скорее всего.
— За портрет человека с пирамидой вместо головы?
Римо пожал плечами.
— Сколько же мне запросить за мои картины у мистера Липпинкотта, а, Римо? — спросил Чиун и шепотом добавил: — По правде говоря, у меня для всех их не хватает места.
— Долларов сто за все, — предложил Римо.
— С ума сошел! — возмутился Чиун.
— В общем-то ты прав, но ведь ты сам знаешь, как богачи швыряются деньгами, — сказал Римо.
Элмер Липпинкотт как раз провожал доктора Елену Гладстоун к двери кабинета, когда ему позвонил охранник.
— Это двое от правительства по поводу мер безопасности. Я ими займусь. — Он наклонился к уху Елены. — Не забывайте про осторожность.
— Понимаю, — ответила она.
— Вот и хорошо. — Он распахнул дверь.
Елена Гладстоун вышла и встретилась взглядом с Римо. Его глаза были темны, как полуночные пещеры, и у нее перехватило дыхание. Проходя мимо, она задела его, обдав запахом своих духов. Не поворачиваясь, она зашагала прочь.
— Входите, — пригласил Липпинкотт посетителей.
Римо смотрел вслед Елене Гладстоун. Прежде чем скрыться, она бросила на него взгляд, заметила, что он смотрит на нее, смутилась, поспешно отвернулась и пропала за дверью.
Римо вошел в кабинет следом за Чиуном. Запах гиацинта — так пахли духи Елены Гладстоун — остался в его ноздрях.
— Красивая женщина, — сказал он Липпинкотту.
— А пахнет пивоварней, — буркнул Чиун.
— Мой личный врач, — похвастался Липпинкотт, кивком отпустил охранника и закрыл дверь.
— Вам было плохо? — спросил Римо.
— Нет, — ответил Липпинкотт. — Обычный осмотр. Присаживайтесь. Чем обязан?
— Продается девяносто семь картин, — сказал Чиун. — Все они представляют собой портреты одного и того же лица — добрейшего, мягчайшего, благороднейшего...
— Чиун! — одернул его Римо. Он успел развалиться на синем замшевом диване, пропитавшемся запахом
