Парень нахмурился.
— Нет, совсем не то. Рот слишком тонкий, нос слишком острый, а глаза вообще не ее.
— А как все остальное? — сухо поинтересовался художник.
— Волосы похожи, — кивнул Римо Лолобриджида.
«Прекрасно, — подумал Тони. — Такая прическа была в моде лет двадцать — тридцать назад, но тем не менее я попал в точку».
— Ладно, — буркнул он, — давайте проработаем элементы. — И он начал стирать нарисованное. — А если глаза будут вот такими?
— Такое впечатление, будто она злится.
— Ну и ладно, пусть будет злюкой. Она когда-нибудь выглядела так, когда сердилась?
— Ни разу не видел ее злой.
— Давно женаты?
— Нет.
— Ладно, а вот так?
— Так вроде похоже.
— Теперь давайте удлиним нос.
Прошло еще минут двадцать, прежде чем расстроенный муж выпалил:
— Она! Вылитая она!
— Точно? Ну что ж, тогда развесим везде плакаты. Мы свое дело знаем.
Обеспокоенный муж взял у художника лист бумаги и невероятно долго смотрел на портрет. Причем смотрел так, будто не видел эту женщину уже очень, очень давно.
— Вылитая она, — задумчиво повторил Римо.
— Что ж, значит, разошлем.
Тони уже хотел было встать, но посетитель, не отрывая глаз от бумаги, рассеянно протянул руку к правому колену художника. Де Вито почувствовал себя так, словно его стиснули тисками и вновь усадили на твердый деревянный стул.
— Эй!
Парень вдруг железной рукой схватил его за горло. Не отрывая глаз от рисунка, проситель встал.
В глазах художника все потемнело, а когда он пришел в себя, то обнаружил, что сидит на своем стуле, а дежурный сержант плещет водой ему в лицо.
— Что случилось?
— И ты еще спрашиваешь? — взорвался сержант Тримэйн. — Это ты должен мне сказать, что произошло!
— Я сделал рисунок для этого парня, Лолобриджиды, а он вдруг начал чудить. — Пострадавший огляделся по сторонам. — А где он?
— Он? Он отсюда не выходил!
И тут оба обратили внимание на открытое окно. Холодный ветер, казалось, вот-вот разметает бумаги по столу Тони.
— Очень странный тип! И зачем ему это — сначала заставлять нас рисовать его пропавшую жену, а потом убегать с рисунком? — недоумевал Де Вито.
— Да псих он! — рявкнул Тримэйн. — Я сразу понял, что он чокнутый, стоило ему здесь появиться.
— Мне он показался совершенно нормальным.
Тримэйн захлопнул окно.
— На улице наверняка градусов сорок,[7] а он разгуливает в какой-то дурацкой майке. Говорю же — чокнутый. Я их за три мили чую.
— Почему же ты меня не предупредил?
Трой Тримэйн пожал плечами.
— Ну, он имел право обратиться, а я могу и ошибаться в людях. Но только не в случае с психами.
— Что будем делать?
— Что до меня, то я ровным счетом ничего не буду делать. А ты давай рисуй. Надо повесить портрет этого долбанутого на стенке в дежурке, чтобы ребята знали.
Глава 8
Доктор Элдас Герлинг нервничал. Очень нервничал. Как заведующий психиатрическим отделением Фолкрофтской лечебницы он был хорошим специалистом по неврозам, психозам и всем остальным формам душевного расстройства, известным современному человечеству.
И тем не менее Герлинг не понимал, что происходит.
Все дело было в барабанном бое. Его слышали и раньше. Но, к несчастью, все, кто слышал эти звуки, считались пациентами психиатрического отделения. Правда, первым из числа здоровых о барабанном бое сообщил один из санитаров.
Доктор Герлинг посчитал это заявление чистейшим примером звуковых галлюцинаций. Однако персонал больницы стал прислушиваться, и вскоре уже многие подтверждали слова санитара. Конечно, нет ничего странного в том, что кто-то слышит звуки барабана. Обыкновенная игра воображения и ничего больше.
Но тут доктор Герлинг услышал ЭТО сам. Отчетливый барабанный бой, ровный и размеренный. И как ни странно, знакомый. Герлинг устремился к тому месту, откуда исходил звук, но источник барабанного боя все удалялся и удалялся. Каждый раз он, казалось, находился за ближайшим углом.
Наконец доктор Герлинг сделал последний поворот и решил, что наконец загнал надоедливый гул в угол — в кладовую, откуда не было другого выхода.
Доктор открыл дверь, и звук резко оборвался. И все же в помещении кладовой не нашлось ничего, что могло бы вызывать подобное явление. Совсем ничего похожего.
Тем не менее, доктор Герлинг счел необходимым осведомить доктора Смита, что позднее и сделал.
Во время обхода, доктор Герлинг беспрестанно думал о том, получил ли доктор Смит это сообщение. Он думал и о том, дойдут ли теперь до доктора Смита хоть какие-то сообщения вообще, учитывая то достойное сожаления состояние, в котором он находился. Тогда, взглянув на своего шефа, доктор Герлинг весь покрылся бледностью. Смит был, видимо, полностью парализован. Он лежал совершенно неподвижно, с широко открытыми глазами, каждый мускул напряжен так, будто вот-вот разорвет оболочку бесполезного тела.
Доктор Герлинг остановился перед дверью палаты, в которой лежал один из самых тяжелых пациентов Фолкрофта, Иеремия Пурселл.
Когда этого тощего, бледного молодого человека с длинными золотистыми волосами впервые доставили в Фолкрофт, Иеремия был полным идиотом. Он настолько впал в детство, что не мог самостоятельно есть и одеваться и даже был не в состоянии без посторонней помощи сходить в туалет.
К счастью, теперь Пурселл в основном обслуживал себя сам. Тем не менее он, казалось, впал в прострацию и часами смотрел мультфильмы и прочие детские передачи. У молодого человека не наблюдалось признаков какого-либо характерного заболевания, так что доктор Герлинг сам его придумал: «аутистический регресс взросления». Он мог бы даже написать работу об этом новом открытии в психиатрии, но доктор Смит всегда ратовал за то, чтобы о Фолкрофте никто не вспоминал — пусть даже в хвалебных выражениях.
Доктор Герлинг наблюдал за своим необычным пациентом через крошечное квадратное окошко в металлической двери. Пурселл сидел в большом комфортабельном кресле, голубые глаза больного не отрывались от телевизионного экрана, на спине смирительной рубашки болтались длинные холщовые рукава. Время от времени Пурселл хихикал. Казалось, ему очень нравилась телевизионная программа, и доктор Герлинг сделал пометку в своем дневнике, что сегодня у пациента хорошее настроение.
Доктор прописал ему только половину ежедневной дозы галоперида и перешел в другую палату.
Следующий пациент был настроен не столь благодушно. В Фолкрофте он лечился сравнительно недавно — около двух лет.
Причем с интеллектом у него было все в порядке, но он страдал характерным заболеванием, называемым манией величия. Пациент считал себя Дядей Сэмом Бисли, знаменитым мастером мультипликации и основателем империи развлечений Сэма Бисли, включавшей в себя киностудии и сеть тематических парков по всему миру.
