полная тишина. Иосиф был растерян, но в то же время взбешен. Раввин говорил, как греческие философы, обществом которых наслаждались саддукеи, а не как истинный иудейский священник. Иосиф не успел ни обсудить с раввином стоимость жемчужины, ни узнать, где он сможет ее продать. Он решил поговорить об этом на следующий день. А теперь он нуждался в отдыхе и поэтому простился с хозяином дома.
– Вы не заблудитесь? – участливо спросил Елеазар. – Нет, лучше пусть вас проводит мой старший сын Авраам. Приходите завтра, я помогу вам разрешить материальные затруднении. Да пошлет вам Господь спокойного сна!
Лишь кое-где светильники освещали квартал Дельты. Но когда они свернули с маленькой улочки, где находилась синагога, на улицу Каноп, служившую границей квартала Дельты, старик и его провожатый словно оказались в анфиладе, ярко освещаемой факелами. Несколько лавок, располагавшихся на противоположной стороне улицы, были еще открыты. Там продавалась разная еда: молочные поросята и куски ягнятины, куры и утки, финики и свежие фиги. Продавали там и вино, и одежду, и украшения, и глиняные изделия, и даже одурманивающее зелье. На пороге одной из лавок бальзамировщик обсуждал качество и цену своих услуг с тремя мужчинами. Из другой лавки исходили незнакомые резкие запахи. На некотором расстоянии один человек бил палкой другого, а тот не оказывал ни малейшего сопротивления.
– Вор, – пояснил Авраам. – Когда они ловят вора, он должен вынести двадцать ударов и тогда получит право оставить у себя четверть украденного.
Иосиф не увидел здесь ни одной сцены, которая не оскорбила бы его чувства. Он был растерян и подавлен. Сумеет ли он жить в этом безбожном городе? Когда Авраам довел Иосифа до двери его дома, в глазах старика стояли слезы. Он тихим голосом поблагодарил молодого человека и закрыл за собой дверь на засов.
Не так далеко отсюда, на берегу канала около Помпейской колонны, в храме из белого мрамора три столетия назад уснул вечным сном Александр Македонский. Он покоился в гробу, сделанном из золота и хрусталя, одетый в тунику, расшитую золотом. Покой его денно и нощно охраняли двенадцать египетских стражей. Но Иосифу, охваченному глубокой печалью, не было никакого дела до того, кто лежал там.
А ведь именно благодаря македонскому герою Александрия стала вторым в мире по величине иудейским городом после Иерусалима. Именно благодаря язычнику-завоевателю, превратившемуся ныне в сероватый скелет, обтянутый клочьями высохшей кожи, Иосиф мог в эту ночь, да и еще множество раз, спать спокойно.
Глава V
Едоки саранчи на берегах Мертвого моря
Летом на западном побережье Мертвого моря температура воздуха поднималась настолько высоко, что многих, попавших туда, одолевали сомнения в том, что они по-прежнему находились на Земле. Между долиной Иордана на севере, Моавитским плоскогорьем на востоке, Иудейскими горами на западе и Аравийской пустыней находилась гигантская впадина, лежавшая на высоте около тысячи локтей[7] ниже уровня моря. Здесь полновластно хозяйничали только ветра, прилетающие с юга, то есть из пустыни. Они сразу же становились пленниками этого пекла, стремительно взвиваясь вихрями ввысь, но постепенно теряя силы между железным небом, раскаленным добела, и свинцовыми водами Мертвого моря. Их агония вызывала почти неуловимую дрожь голубоватых призрачных испарений, плывущих над водами, словно проклятые души Содома, расположенного в самой южной точке побережья Мертвого моря, никак не решались навсегда покинуть эту адскую дыру.
Такая высокая температура действовала угнетающе не только на тело, но и на разум. Эмоции, желания, привязанности, ненависть, гордыня, тоска – все это здесь вырывалось наружу или сгорало и обращалось в прах. Вслед за происходившим очищением возникало чувство восторженности. Затем все находившиеся здесь начинали понимать, что краткий восторг был всего лишь очарованием пустоты и что избыток света мог скорее скрывать реальный мир, чем открывать его взору. Ничто в этом унылом пейзаже не могло задержать на себе взгляд хотя бы на мгновение. Чувства сразу же угасали. Сознание будто замирало. Казалось, что движение вселенной прекратилось навсегда. Громадье обжигающих скал, безжизненная вода и знойный воздух настолько заглушали воспоминания о прекрасных пейзажах, что создавалось впечатление нереальности. Представления о собственном облике вызывали смех, а мысли о смерти утрачивали свое ужасающее могущество. Здесь существовали другие понятия, которые, кажется, наполняли каждую песчинку. Это были не просто мысли, а подавляющее человека ощущение грандиозного потрясения, которое, если его испытывать довольно долго, способно было растворить вещество, связывающее чувства и плоть, и напоить им жаждущие влаги камни, превратив неосторожного путника в исступленную тень простого смертного, жертву молчаливого непрекращающегося взрыва. Это было ощущение великого разума. Это было ощущение Бога.
Эти края были настолько суровыми, что никому и в голову не приходило поселиться там. Однако почти полтора столетия назад, еще до того, как императорский легат привез в Палестину декрет о переписи, а гонимый девяностолетний священник по имени Иосиф бежал в Египет, несколько аскетов по доброй воле пришли на западный берег и обосновались в местечке под названием Кумран. Этот до боли унылый пейзаж они воспринимали как тончайшую пелену, разделяющую Небо и Ад. И он в полной мере отвечал всем их аскетическим требованиям. Пришедшие сюда люди называли себя ессеями.
Кумран горел застывшим огнем, когда два раввина, никогда прежде не видевшие ессеев, завершая свой путь, случайно обнаружили на побережье Мертвого моря цитадель. Это открытие произвело на них неизгладимое впечатление. Одного из раввинов звали Иосифом. Он недавно приехал в Александрию. Вторым раввином был Иорам, глава большой синагоги Антиохии, только что ступивший на землю Иерусалима после длительного морского путешествия.
Раввин Иорам занимал в обществе высокое положение, поскольку его синагога обслуживала знать иудейской колонии Антиохии, самой богатой в Средиземноморье, насчитывавшей почти двести тысяч мужчин, женщин и детей. Дважды в год Иорам отсылал в Иерусалим значительные суммы на содержание Храма. Эти суммы складывались из сборов, пожертвований и даров, сделанных порой по принуждению. Иорам и его синагога были хорошо известны в среде высокопоставленного духовенства Иерусалима. Он поддерживал дружеские отношения сначала с первосвященником Елеазаром, сыном Воэта, затем с Иисусом, сыном Сираха. На этот раз Иорам, как обычно, привез щедрые подношения и был принят с почтением, граничившим с возвеличиванием.
Но помимо того Иорам собирался задать вопрос, который никак не мог прийтись по вкусу ни одному из представителей иудейского духовенства. Он хотел выяснить, кем были иудеи, которые называли себя ессеями, и каким было их место в иудаизме. Как фарисей, Иорам был в достаточной степени осведомлен о настроениях, царивших в Иерусалиме, чтобы отчетливо понимать, что и его вопрос, и ответ, который он получит, не должны дойти до официальных кругов, это стало бы непростительной оплошностью. Иорам догадывался, что ессеи у многих вызывали раздражение, но, живя вдалеке от главных центров иудейского богословия, был не в состоянии понять истинную причину подобных чувств. Чтобы вникнуть в суть дела, ему требовалось поговорить с человеком, принадлежавшим к официальным кругам. Однако было также необходимо, чтобы этот человек сохранял свободу мысли и слова. В противном случае он не сумеет занять беспристрастную позицию. Иорам остановил свой выбор на человеке, с которым неоднократно встречался в Антиохии, богатом торговце, входившем в состав Синедриона, но не правящей группировки. Этот человек был достаточно могущественным, чтобы его боялись, и достаточно умным, чтобы вызывать к себе неподдельное уважение. Он был уроженцем Аримафеи. Звали его Иосифом. При первой же возможности Иорам послал Иосифу записку, которую составил с чрезвычайной осмотрительностью и сдержанностью. Он написал, что хотел бы обсудить весьма щекотливый вопрос при личной встрече. Вскоре Иорам получил приглашение на субботний ужин.
Ужин был приготовлен только на двоих. Все традиционные обряды были соблюдены, но без показухи. Иорам давно заметил, что путешествующие иудеи отличаются умеренной набожностью. Когда они вышли из-за стола, за которым обсуждали лишь семейные проблемы, Иосиф вскинул голову, словно задавая молчаливый вопрос: «Так что же?» И Иорам осторожно начал:
– Я хотел посоветоваться с вами по одному делу, о котором, я полагаю, в Палестине известно лучше, чем где-либо. Однако я опасаюсь, что лишь немногие из наших священников могли бы высказать
