словами, был нищим приживалом, промотавшим свою долю наследства еще до того, как получил.
Когда же Жозеф отказывался дать взаймы, его обзывали евреем, что вызывало у него приступы безудержного веселья.
Впрочем, по этой причине ни его, ни Жанну не приглашали на изысканные ужины нового кардинала- архиепископа, который чванился хорошим тоном на итальянский манер: она была бюргершей, звание уничижительное, и даже – до нее доходили такого рода слухи – выскочкой, фермершей, бывшей уличной пирожницей. За это ее лишили удовольствия внимать теорбе и клавикордам, привезенным из Италии.
Ужасное лишение! Слава богу, что хоть распутной девкой не считали.
В тот единственный раз, когда супругов де л'Эстуаль и Франсуа де Бовуа пригласили в резиденцию архиепископа поужинать в обществе деклассированных хозяев жизни, они пришли в ужас: эти люди, большей частью неграмотные, иные без нижнего белья, непрестанно чесались, хватали пищу пальцами с грязными ногтями, отвратительно чавкали, обливались соусом и не обращали никакого внимания на поставленные перед ними миски с уксусной водой для ополаскивания рук. Несколько дам подозвали своих лакеев, чтобы те принесли им горшок, и справили нужду прямо во время еды, в трех шагах от стола, на виду у сотрапезников. Разговор же крутился вокруг знаменитых имен, воспоминаний об охоте и готовящихся брачных союзов.
В конце ужина столовая напоминала хлев.
В Париже дело обстояло ничуть не лучше.
В качестве свободного имперского города, обладавшего собственным, достаточно непростым уставом, Страсбург не менее, чем Париж, привлекал обедневших сеньоров. И не случайно: это был отличный наблюдательный пункт. Расположившись посередине между французским королевством и княжествами за Рейном, в частности владениями Габсбургов, которые так тревожили Карла, легко было следить за политическими играми и, как знать, урвать, быть может, там или сям крупицу утраченной власти.
Эти обладатели древних гербов сильно смахивали на грифов, восседавших на стенах крепости Флекенштейн и угрюмо озиравших окрестности в поисках павшей лошади или обессиленного путника, которые могли бы стать их добычей.
Подлинная жизнь Страсбурга сильно отличалась от этого театра теней.
Это был город торговцев и тружеников. Виноградари, кожевники, каменотесы, торговцы скобяным товаром, суконщики, бумажники, лавочники. И печатники. Печатня «Труа-Кле» была одной из старейших и самых процветающих в Европе. Весь город гордился ею. Тем более что клан де Бовуа и де л'Эстуалей, несмотря на свое богатство, встал на сторону народа, die Leute, а не толстозадой знати, die Hocharschen. Отсюда и выбор почтенного, но скромного квартала Санкт-Йоханн, а заодно и манеры изъясняться: все члены клана говорили на эльзасском диалекте, отдавая ему предпочтение перед элегантным франсийским.[8]
– Весь город знает, что вы собственными руками печете пирог с крольчатиной, – со смехом сказала однажды Жанне Фредерика.
За простоту и рачительность страсбургские бюргеры прощали л'Эстуалям экстравагантный каприз иметь собственную парильню и неумеренный расход генуэзского или венецианского мыла – вещь неслыханная для людей, которые всю жизнь обходились одним обмылком и посещали городскую баню раз в год.
Однако эти теплые чувства испытывали далеко не все, и причиной тому была зависть: бюргеры приписывали Жанне колоссальное состояние и поговаривали, будто Жозеф занимается ростовщичеством. А мелкопоместных дворянчиков приводила в ярость мысль, что эти скупердяи и жмоты л'Эстуали сидят на мешках с золотом и не желают устраивать званые обеды, где кавалеры в шелковых штанах могли бы так славно попировать.
Священники же, прекрасно знавшие свой интерес, на сей счет не заблуждались. Им было отлично известно, что монета в кружки для пожертвований идет от людей в суконном платье – в частности, от членов семьи, де Бовуа, тогда как от первых рядов, разодетых в шелк, ждать нечего. В дальнейшем этому обстоятельству суждено было сыграть весьма важную роль.
Франсуа, Жак Адальберт и Деодат смотрели на жизнь серьезно. Никаких маскарадов ради того, чтобы пустить пыль в глаза. Празднества и развлечения уместны только по случаю бракосочетаний и рождений членов семьи. Они беспрекословно приняли такой порядок вещей, поскольку понимали, что состоянием своим обязаны только рачительной экономии Жанны.
Жанна и Итье давно научились понимать друг друга с полуслова. Когда он приехал в Страсбург, ему хватило одного взгляда на улицу и дом, чтобы понять: головы она не потеряла.
– Я выкупил две фермы к северу от Ла-Дульсада, – сказал он ей. – Они были заброшены, и никто не хотел там работать, но стоило мне назвать имя де Бовуа, как тут же появились рабочие руки.
Жанна рассмеялась: Итье воспользовался ее именем, чтобы сделать более доходными свои предприятия.
Из Пфальца пришло письмо, подписанное графиней Гольхейм: граф, ее супруг, скончался. Сердечный приступ унес его за несколько минут. Похороны уже состоялись. Жозеф и Франсуа послали графине, каждый со своей стороны, письма с соболезнованиями.
Жанна спросила себя, не будет ли вестей от Франца Эккарта, но таковых не оказалось. Несомненно, он продолжал свои штудии и занятия в павильоне – в обществе лисиц и даже волков.
8
Те absolvimus aliquo peccato…[9]
Когда Франсуа работал в печатне, Жанна воспитывала Лейлу. Сначала она все ждала, что рабыня забеременеет, если этого уже не случилось. Такая красотка не могла не пробудить животных инстинктов у Франсуа. Внутренне Жанна уже смирилась с мыслью, что в семье появится еще один бастард. Впрочем, какое это имеет значение – главное, чтобы был ребенок! Она жаждала видеть детей своей крови: для нее это были благословенные всходы.
Мавританка или молдаванка, Лейла представлялась ей некоей целиной. Она была уверена, что Франсуа не замедлит бросить туда семя. Ведь рабыня была необычайно хороша собой.
Но проходили месяцы, а Лейла оставалась все такой же стройной; Жанну это приводило в недоумение. Она сгорала от желания расспросить сына, потом Лейлу, но по зрелом размышлении сочла за лучшее держать язык за зубами и приобщить мавританку к клану.
Сначала она научила ее убирать, выметать углы, охотиться на крыс, мышей, тараканов и пауков, проветривать комнаты, стирать белье и готовить. Объясняла, как освежевать зайца или кролика, чтобы сделать начинку для пирога, как отбить неприятный запах у дичи, добавив в бульон уксус и лавровый лист, какие начинки и травы использовать, чтобы придать вкус блюду: курица с гречкой, свинина с розмарином и пастернаком, полба с толченым горохом.
Затем Жанна стала знакомить Лейлу с французским языком и, когда та усвоила начатки франсийского диалекта – ибо с помощью эльзасского в королевстве открывалось не слишком много дверей, – она вбила себе в голову научить мавританку читать и писать, как научил ее самое в свое время Франсуа Вийон. К ее изумлению и радости, Лейла проявила не просто покорность, а рвение. Под бережным присмотром Жанны она открывала в себе совсем другого человека, и это приводило ее в восторг. За полгода она научилась бегло читать и выводить буквы, правда, еще нетвердой рукой.
Франсуа едва не рухнул на пол от удивления, когда однажды вечером, вернувшись из мастерской, застал свою мавританскую рабыню за чтением: при свете свечей она перелистывала альманах крестьянских праздников и поговорок.
– Кто это научил тебя читать?
– Жанна.
Он отправился за разъяснениями к матери.
– Почему ты купил эту рабыню? – спросила она.
– Чтобы облегчить твой труд, из сострадания и за привлекательное личико.
– Ее личико уже не кажется тебе привлекательным?
Они переглянулись и поняли друг друга без слов. Франсуа зашелся от смеха, что случалось с ним редко, в отличие от матери.
– Она спит на другом этаже. Я не собирался вступать в связь с неверной и умножать число бастардов в нашем семействе.
