— Надо жить по христианским законам, — сказал он. — Христианский бог яростный, яркий, внятный.
— Мне непонятно. Я начинаю бить посуду. Нас заколдовали злые волшебники…
— Не бойся, — сказал он и стал собирать осколки с пола. — Я уже давно боюсь. Твой попугай ест сахар?
— Мне за эту сахарницу оторвут голову. Гуголь, иди познакомься с дядей.
Она вытащила попугая из клетки и поднесла его ближе к Грабору. Мужчина беззащитно поднял голову. Большая желто-зеленая тварь урчала, выкрикивала свое; потом перелезла на стол и стала хватать куски огурцов и яблок, разбрасывая их в разные стороны.
— Смешные уши, — сказал Грабор. — Подбирать за ним я не буду. У меня есть свои домашние животные. Напиши икону с его лицом, яркий образ.
Лизонька кормила попугая орехами. Он раскалывал фундук и членораздельно говорил «вкусно». Он говорил «хелло», «гу-гу», «вакх» и прочее. Он мог сказать что угодно. Грабор боялся этого зверя больше, чем себя самого. Лиза целовалась с ним языком, приказывала ему умереть: и он умирал, ложась на спину и смораживая лапки. Лучшее ему положение.
— Он много мусорит и кричит, — сказал Грабор. — Его надо отпустить на волю. Он свободолюбивый, я знаю свободу.
— Грабор, у нас с тобой большие планы. — Лизонька разливала кофе из серебряного кофейника. — Гуга, посиди на плече у дяди. Любишь оперу?
Грабор вытянул руку вдоль стола, подождал, когда попугай спустится на его поверхность. Раскачивающийся птиц шел вдоль руки и сильно царапался. Когда он наконец засеменил по скатерти и укусил Грабора за указательный палец, тот не выдержал и щелкнул ему пальцем по темени.
— Нет. Только коллекция Фрика. Ты собираешься мне спеть? Меццо-сопрано, Санта Лючия? Я это слышал по телефону. Так поют в кабаках.
— Поехали кормить уток. Вечером я все постираю. Поехали, пока я не набралась.
Она вошла в комнату, не пугаясь рычания Верки, сходу ткнулась головой о стеклянную дверцу шкафа, в котором стояли телевизор и музыкальный центр. Стекло разлетелось на несколько крупных кусков, собака опустила глаза, попугай воспользовался суматохой и взобрался на дерево, ведущее в соседний двор.
— Не порезалась? — спросил Грабор. — У нас любовь? Любовь с первого взгляда? Смотри, какие у меня часы!
— Это еще сто пятьдесят долларов, — пробормотала Лизонька, поднимаясь с ковра. — Хватай его, ему давно не подрезали крылья. Он крадет трусы у соседки, может удрать… Его нигде потом не купишь.
Грабор вышел на веранду, попугай когтисто спустился с дерева и сел ему на плечо. Глаза его были рядом с дырявыми его ушами, он хотел улететь в жаркие страны, но не имел в мозгу компаса. Лиза собирала стекло в гостиной, насвистывая тирольский мотив.
— Ты не порезалась? — переспросил Грабор, пытаясь стряхнуть с себя наваждение.
— Посади его в клетку. — И потом все более нарастающим голосом. — Ну как я (с ударением на слове «я») могла порезаться? Как ты вообще себе это представляешь? «Мне тридцать лет, и ждет меня корона»… Помчимся?
ФРАГМЕНТ 12
Они проехали несколько городков на Юг, вкатились в Санта-Алисию… Местечко светилось рекламами артистических салонов, маленьких труднодоступных магазинов. Улицы и деревья сверкали лампочками к Рождеству, пешеходов почти не было.
— Трогательный городок. Они запретили здесь курить даже на улицах. Хочешь сюда переехать?
— А жители теперь курят в другом городе?
— Ты никогда не был художником.
В ее любимом парке находился кемпинг, что-то вроде бревенчатой студенческой гостиницы, где она ночевала несколько раз: так призналась.
— Когда я не захочу никого видеть, я сюда перееду, — сказала Толстая, разбрасывая уткам заварные пирожные. — Когда нас отовсюду выгонят.
— Когда тебя отовсюду выгонят?
— Когда нас отовсюду выгонят. Нас вот-вот отовсюду выгонят. Здесь шестнадцать долларов в день.
— Для нас это дорого, Лиза. Лучше в тюрьму.
— Мы и там не нужны.
В ее словах была доля правды, но Грабор никакой правдой сегодня не интересовался. Кормить уток ему не хотелось. И лебедей кормить не хотелось. Подплыл желтый лебедь с черным носом, и его кормить не хотелось.
— Неужели ты здесь не хочешь погулять? Тень, покой…
— У тебя шнурок из ботинка торчит, — Грабор сел на лавочку и завязал Лизоньке ботинок.
ФРАГМЕНТ 13
Она хотела в ресторан, эта девочка всегда хотела в ресторан. Около «Пилигримов» заскочила на почту проверить свой мейл-бокс, долго стояла на улице, листала счета.
— Я человек без адреса. Ты — без паспорта.
У Грабора тоже не было теперь никакого места жительства. За Варик он уже давно не платил. Надо быть более прагматичным в выборе женщин, подумал он. У него это никогда не получалось. Сколько можно так жить: сам голодранец, подруга голодранка.
— Я это по твоей машине понял, — сказал он. — Трогательно.
В салоне ее «Вольво 760» были разбросаны лифчики трех расцветок, несколько английских книжек в мягких обложках, окурки от американских сигарет, пустые фляжки из-под французского коньяка, китайские зубные щетки. На заднем сиденье стояла большая розовая картина с голой женщиной у окна. Лизонька гордилась своей работой.
— Пойдем, меня здесь любят, — сказала она. — Чуть-чуть.
— Если любить, то только чуть-чуть, — согласился Грабор.
Заведение оказалось дорогим, с кабинками вдоль стен, небольшой сценой посередине, окруженной рядами столиков. Проходы и лесенки были выложены бордовым бархатом, под потолком висели блестящие медные крылья, покачивающиеся от дуновения вентиляции. Музыка еще не началась, на сцене настраивался виолончелист в смокинге печального оттенка. Видеопроектор, установленный над барной стойкой, демонстрировал какой-то черно-белый дуэт братьев саксофонистов. Человек на сцене пытался подхватить мелодию из фильма, постоянно сбивался, вновь начинал вертеть колки.
— У меня был мужик, итальянец, саксофонист, он здесь играл на кларнете, — сказала Лизонька. — Мне с ним было хорошо, как с тобой.
— Ему было плохо с тобой. Мне с тобой плохо. Смылся?
— Помер.
Подошел официант, рукава его белой накрахмаленной рубахи топорщились парусами из-под жилетки, которую он застегнул на все пуговицы. Они заказали вино и сырых ракушек, все внимательней прислушиваясь к музыке.
— Мне не нравятся эти цены. Что за праздник сегодня?
Лиза обиженно фыркнула.
— День рождения Энтони.
— Он родился на один день раньше Исуса Христа, — сказал Грабор. — Брось придуриваться. У меня
