Лечение электричеством

плохое самочувствие.

— Я не доктор.

Грабор стал рассматривать виолончелиста: тот все ковырялся со своим инструментом. К столику подошел немолодой уже человек обыкновенной внешности. Его дряблая одежда контрастировала с бархатным фоном ресторана. Он протянул Грабору открытку и авторучку.

— Вы французский певец, да? Можно автограф?

Грабор кивнул, молниеносно расписался на открытке и вернул ее старику.

— Извините, я с дамой.

— Конечно, конечно.

— Привыкай, — сказал Граб, когда мужчина удалился. — Я иностранец, это нравится женщинам, дедам морозам и животным. Я пою. Я очень тихо пою, но кто может, тот слышит. Мне помогает это на каждом шагу.

ФРАГМЕНТ 14

— Вот наш француз, самый иностранный, — улыбнулась Лизонька, когда они через гараж вернулись в свой заповедник.

На кухне громко играло радио, и попугай подпевал ему рваными криками. Иногда ему удавалось повторить целые куски мелодий и текстов, но в основном шел экваториальный шум.

— Можно я помочусь под его клеткой? — спросил Грабор.

— Ты его полюбишь. Любовь зла.

Лизонька встала перед Грабором на колени, расстегнула ему джинсы. Заскрипела кожура от орехов, валяющаяся на полу. Грабор взял ее за волосы обеими руками. Странно, но попугай почему-то притих на это время. Она добилась результата быстро, минуты за три, улыбнулась своим все еще напомаженным ртом:

— Соскучился? Мальчик…

Грабор стер пену с ее губ и подбородка.

— Куртизанка.

Они много пили и трахались под звуки польских видеофильмов. Потом, ближе к ночи, появилась какая-то худосочная девица.

— Трахаетесь, — констатировала она. — Хорошо вам.

— Это моя профессия, — сказал Грабор. — Жиголо. Больше я ничего не умею.

— Сколько она вам платит?

— Вы можете предложить больше?

— Могу. Но не буду. Лизонька вас любит, надо иметь совесть. Вы надолго?

— Тебя никто не держит, — встряла Толстая. — Не ломайся.

— Давайте обсудим кинофильм. Вот входит он, вот она за решеткой. Оба плачут. Жалко француженку. Жалко Францию. Жалко всю Европу. Такая ведь пузатая мелочь…

ФРАГМЕНТ 15

Хозяева вернулись утром, на четыре дня раньше намеченного. На Тахо их застиг снежный буран, лыжи сами собой отменялись. Толстяк с Грабором попытались изобразить радостную встречу. Оказалось, что кроме прочего они сломали в гараже дверь. Наташка была радушна и вертлява. На них никто не обижался. Удивлялись только количеству опорожненных бутылок.

— А сколько в крови держится алкоголь? — спросила Лизонька, раскачиваясь на стуле.

— Пятнадцать суток, — ответил Евгений незамедлительно.

Получилось остроумно. Он имел изящную кавказскую внешность, носил усы и очки. Работал то ли программистом, то ли хоккеистом, преуспевал. Собака перебралась к его ногам, попугай молчал и не взбрыкивал.

Спать пошли в комнату к сыну, увешанную его фотографиями в военной форме и плакатами тонконогих манекенщиц. На стуле сидел большой плюшевый медведь, на столе стояла недоделанная модель парусного судна. Кровать оказалась настолько узкой, что Грабор смог уснуть только к утру. К счастью, Лизонька вставала рано: выпорхнула, пошла заниматься домом. Пока она стучала посудой, Грабор вспомнил:

Я знаю, куда мы сегодня поедем.

Андрей все бросил и уехал устраиваться на работу, а я осталась у мамы, и, как видно, не одна, а беременна. Андрей уехал, я стала скучать без него, вот тогда я поняла, что я его люблю. Он заходил за мной и звал меня, я узнала, что я беременная, я ему ничего не сказала и никому не говорила, хотела что-нибудь сделать, чтобы не родить ребенка, но моя мама узнала и стала за мной следить, не давала мне ничего делать. Раз какая-то дура сказала, что нужно туалетного мыла растопить и выпить, и я это сделала, и, если бы не мама, я бы отдала концы. Мама мне молока влила просто силой и палец в рот, меня вырвало, и прошло, но мне это было не уроком. Кто-то сказал, пороху столовую ложку, и я выпила. Мне стало плохо, и я снова, уже сама, молоко и палец, вырвало и прошло.

А потом Андрей прислал мне письмо, чтобы я к нему приехала в Красноярский край, Новоселово, но я ехать туда побоялась, а тем временем беременность росла, и в декабре месяце 9-го декабря 1928 года у меня родилась дочь Клавдия Андреевна. Я долго болела после родов, у меня болели груди, а у мамы родился мальчик в марте. Моя девочка сосала мамину грудь, Алешку я кормила грудью. Прожила три месяца моя дочка и умерла. Я подала на алименты, и пока суд дошла очередь, девочка умерла, но все равно суд состоялся, я думала, приедет Андрей, и мы с ним уедем, он тоже меня любил, но у него были там дела, он строил там кожзавод от крайкома, он был там мастером, так и не приехал.

А у меня болели груди и после смерти ребенка, я поехала с отцом в Болотное к врачам, и мне там обработали груди и дали направление в г. Томск на операцию отнимать груди. Сестра пошла оформлять направление и договориться медсестру сопровождать меня, но я сбежала, напугалась операции. Мне сказали: «Возьми пластырь, залепи и ихтиол и лечись», и мы вылечили груди. Боже мой, сколько я перенесла в этом году: разлуку с Андреем, похоронила девочку; думала, с ума сойду.

И вот в 1929-ом году Андрей приехал в отпуск и пришел в нашу деревню, и мы с ним встретились. Он пришел к нам и сказал отцу и маме, что, если вы не разрешите нам с ней поехать, я ее убью и себя, и вы нас похороните вместе. Но мои родители не возражали, мы договорились поехать вместе. Андрей ночевал у нас и поехал к своим родителям, и целую неделю не показывался, а его родители не давали ему совета, чтобы он взял меня с собой.

Я ждала, ждала, и нет, и пошла, думаю, утоплюсь. Недалеко от нашего дома была река Икса и под рекой приклонилась береза и омут, глубокое место реки, и я решила упасть в этот омут, а за мной, оказывается, следил участковый милиционер Баженов. Он меня схватил и принес домой на руках и говорит моим: «Я ее спас и она будет моя», а я его ненавидела.

И вот пришло следующее воскресенье и Андрей приехал за мной, и уже не тот, а какой-то чужой, говорит: «Хочешь, поедем со мной, а не хочешь, решай сама. Я скоро уезжаю». Но мне уже раздумывать было некогда, потому что на это была очень уважительная причина. Я собралась и поехала. Приехали к ним, а Роман Дмитриевич говорит: «Вон с моей ограды, паскуда». Боже мой, я не знала, что делать, а у соседей была свадьба. Иван Романович, старший брат, взял меня под руку и привел в квартиру, а потом пошли на свадьбу к соседям. Там была гармошка, я выпила рюмку для смелости и пошла плясать, и Андрей со мной плясал, и пели частушки, и все обошлось хорошо, и через два дня мы с ним уехали в Болотное.