Все трое смотрели на него с восковыми улыбками, Толстая зажгла спичку и тут же ее задула.
— Чавалэ, учитесь говорить комплименты женщинам, — Грабор продолжал настаивать на своем. — Кто мне звонил? — вдруг вспомнил он.
ФРАГМЕНТ 21
Это был Большой Василий. Грабор удивился, где тот отыскал его номер, перезвонил, несмотря на поздний час.
— Что-нибудь случилось? — спросил он.
— Ничего не случилось. Магазин сгорел. Как ты там? Что нового?
— У нас скоро должно отвалиться переднее колесо. Почему сгорел? Беда какая. У вас там все нормально?
— Хивук поджег. Говорит, что негры. Или Тулио. Он мне должен восемь тысяч. В Сан-Франциско вернешься?
— Ну да.
— Съезди на Гэри, там напротив русской церкви ресторан. — Василий барачно закашлялся. — Посмотри, есть он или нет. Какой он. Там снаружи и внутри должны зеркала висеть.
— Ты простыл?
— Будь осторожнее с этой шкурой. Договорились?
Грабор раздосадованно положил трубку.
— А у нас все здоровые. — На пороге показалась Эва с дымящимися котелками. — Корейское едите? Случилось что-нибудь?
— У меня друг летающую тарелку построил, — сказал Грабор. — И ее угнали.
— А мы в провинции сидим, — отозвался Оласкорунский.
Они поужинали из железных блюд с горелкой посередине. Эва приготовила океаническое ассорти в соусе карри. Грабор теперь играл с последним оставшимся у него кальмаром: тот ходил по столу от пепельницы к бутылке и обратно, ноги его путались при ходьбе.
Все плавно молчали, мальчик был отправлен в постель.
— А что у вас случилось с «Тойотой Камри» 92-го года?
Эва показала кисть левой руки, лицевую сторону: всю в шрамах, со смещениями кожи.
— Бриллианты не носим, — она тут же спрятала руку и объяснила. — Я высунула ее наружу, за крышу держалась. Пальцы шевелятся. Стасик в машине был…
Оласкорунский потяжелел взглядом.
— Она потеряла сознание, болевой шок… А эти приехали и начали: «Где страховка?» А она ничего сказать не может, ребенок под мышкой… Адам сигарно вздохнул. — Мы расходились тогда, она с одним старичком в Чикаго собралась…
Эва опустила глаза, челочка ее наехала на половину лица, закрывая глаза и нос.
— Теперь папочка Адам все оформил. За синхронный перевод с меня денег не брал. Работу вот получил, переехали.
Ребенок очнулся от шума их голосов и, еще не до конца проснувшись, заговорил капризно, грозно, обвинительно.
— Что я вам сделал? — начал он. — За что меня оставили без десерта? Я прекрасно знаю, что вы сейчас едите десерт. Это нечестно. Я тоже заслужил десерт, я сегодня склеивал домики.
Эва зажала рот ладонью, тут же ее передернула, прикрывая свой смех другой ладонью. Станислав продолжил по нарастающей.
— Вы сговорились, чтобы оставить меня без десерта. Я знаю, что мистер Грабор привез что-то вкусное. Сидите, смеетесь, едите десерт. От меня забрали даже собаку. Это несправедливо. Родители должны воспитывать детей десертом.
Грабор захотел подняться и успокоить мальчика, но Адам остановил его взглядом.
— Вы смеетесь надо мною, а сами едите десерт. Я лучший в классе по баскетболу. Мне тоже положено все, что вам. Что вы там кушаете? Десерт? Мороженое? Коньяк? Я сегодня с мамой склеивал домики, я играю в баскетбол. Кто разбудил меня? Папа? Мистер Грабор? Вы нарочно разбудили меня, чтобы кушать десерт. — Он не плакал, он произносил речь. — Я запомню эту ночь навсегда. И вы тоже запомните эту ночь. Пока я жив, я буду это помнить. И Грабора, и тетю Лизу.
Адам с Грабором вышли на балкон. Эва отвела Лизоньку показать спальную:
— Мы у Стасика ляжем втроем, вы у нас.
— Завтра ты увидишь горы, — повторил Оласкорунский, ему до сих пор нравилось, что его назвали папочкой. Потом заговорил тише. — Мы действительно нужны друг другу. Устроил ее на курсы, не век же домохозяйкой. Договорились, что я буду заниматься с мальчиком. Хорошо, что вы приехали.
— Я счастлив, — ответил Грабор. — У меня свинья в багажнике лежит.
ФРАГМЕНТ 22
Лизонька стояла на втором этаже, у окна в спальне. Грабор удивился, увидев ее стоящей к нему спиною голой: обычно она стеснялась своего низа. Тело ее светилось в темноте, издалека ее можно было принять за первобытную скульптуру или за снежную бабу. Она смотрела на небо. Когда Грабор подошел к ней и обнял ее за бедра, он заметил, что, кроме звезд внизу, над склоном мелькают, вспыхивают и гаснут светящиеся жуки. Она вздохнула и потянулась к нему задницей.
— Зачем ты надела туфли?
— Тебе не нравится? — Она попыталась сбросить их, шаркнув нога об ногу, и тут же застонала, кусая лепестки синтетических цветов на подоконнике.
— Ребенок услышит, — прошептал Грабор и зажал ей рот левой рукой.
Она вырвалась, крутнув головой, и застонала еще громче.
— Я хочу, чтобы слышал. Я хочу, чтобы он проснулся, открыл дверь и смотрел на нас. Не останавливайся. Я хочу, чтобы он долго-долго смотрел, чтобы ему было страшно. Чтобы я смотрела на звезды, а он смотрел на меня.
Она кончила и со скрипом увлекла Грабора на кровать; больше не кричала, а лишь с необъяснимым трудолюбием терлась о его член грудью.
Грабор стеснялся обстановки, боялся ее огромных наманикюренных ногтей. Она настояла на своем, выдрочила, успокоилась:
— Вот теперь я люблю тебя. Теперь мы дома.
— Ребенок спит…
Толстая посмотрела на него зло, презрительно.
— Это ему на десерт. — Потом спросила: — А ты вообще для чего живешь, Грабор?
— Для того, чтобы обслуживать дам в области рта.
Он встал с постели, оделся, сказал, что пошел покурить.
— Кинь мне полотенце, пожалуйста.
ФРАГМЕНТ 23
Грабор спустился в залу. Оказывается, Эва еще не ложилась, сидела за прибранным столом и разговаривала по телефону. Он сел рядом, улыбнулся, увидев, что она тоже играет с полузасохшим кальмаром, заставляя его маршировать по столу. Она заканчивала разговор, и Грабор решил, что не мешает
