на собраниях и дома, воротясь в три часа ночи с очередного заседания СНК или президиума совнархоза. Без заседаний, совещаний, собраний, пленумов не обходился ни один день, и Фиолетов совсем измучился. С ним снова случился обморок, на этот раз длительный. Шаумян срочно вызвал врача, который с первого взгляда определил сильнейшее переутомление и истощение нервной системы.
— Вам надо полежать, голубчик, хотя бы неделю.
Фиолетов открыл глаза и рассмеялся.
— Вы шутяте, доктор, у меня завтра доклад в Совнаркоме.
Доклад, о котором говорил Фиолетов, был посвящен как раз национализации нефтяной промышленности.
Доклад писался трудно. И не потому, что Фиолетов не знал, что он скажет завтра на заседании Совнаркома. Трудность заключалась как раз в том, что он прекрасно представлял, что он скажет. И еще в том, что его слова едва ли вызовут одобрение. Он не раз говорил и Шаумяну, и комиссару по труду Зевину, и Джапаридзе, и Азизбекову, недавно назначенному бакинским губернским комиссаром, людям, которых он считал и которые действительно были его товарищами по партии и его друзьями, что сейчас, в эти тревожные дни народная власть просто не справится с руководством таким колоссальным хозяйством, каким является бакинская нефтяная промышленность.
Заседание Совнаркома, как обычно, было назначено на десять вечера. Заседания проводились три раза в неделю и заканчивались не раньше трех часов ночи.
Фиолетов выступил первым:
— Я сошлюсь на известную вам декларацию совнархоза, которая определяет мое личное отношение к поднятому вопросу: «Поскольку буржуазия признала себя побежденной, национализация промышленности, как боевое средство против буржуазии, стала излишней, и власть может временно отказаться от этой меры, предварительно создавая свой аппарат по руководству частными предприятиями».
— Ах, Ванечка, он опять за свое… — Джапаридзе покачал головой.
— Алеша! Но ведь я уверен в этом! — воскликнул Фиолетов.
— Хорошо, Иван Тимофеевич, продолжайте, — сказал Шаумян.
И снова Фиолетов доказывал свою правоту. Когда закончилось заседание, Джапаридзе подошел к Фиолетову и дружески взял его за руку.
— Ванечка, давайте мы с вами проедемся по промыслам.
— Я там бываю каждый день, Алеша.
— Я знаю. Но все-таки давайте проедемся.
За председателем совнархоза был закреплен выезд, принадлежавший бежавшему за границу купцу. Фиолетов и Джапаридзе уселись в пролетку, и кучер повез их в Сураханы.
Еще издали нетрудно было увидеть приметы запустения. Не было того привычного грохота буровых станков, от которого хотелось заткнуть уши. Возле одной из буровых дремал сторож. Буровая молчала. Фиолетов по привычке хотел было разбудить его, но подумал: зачем? И велел ехать дальше, к работающим вышкам. Лошадь разбрызгивала копытами лужи нефти, и кучер едва выбрал сухое место, чтобы остановиться.
Резервуары были переполнены, и нефть разлилась огромным черным озером. «И это в то время, когда страна осталась без нефти», — с горечью подумал Фиолетов.
— Почему такая бесхозяйственность, Гасан? — спросил у мастера Джапаридзе.
Старый рабочий, знакомый им обоим азербайджанец, прищурясь, посмотрел сначала на него, потом на Фиолетова.
— А зачем нам на господина Манташева стараться? Он, видишь ли, в своей шикарной вилле лежит на диване, шашлык вкусный кушает, а мы, голодные и босые, будем ему миллионы зарабатывать? Да?
— Вы слышите, Ванечка, куда метит этот мудрый человек! — сказал Джапаридзе. — И с ним трудно спорить. Почувствовав свободу, многие рабочие просто не желают работать лучше, ибо не хотят обогащать господ промышленников. А теперь представьте себе, что все это, — Джапаридзе показал рукой на вышки, — будет принадлежать не Манташеву и компании, а народу, в частности мастеру Гасану. Неужели вы полагаете, что он откажется работать лучше, не перекачает это озеро нефти в резервуары, которые хозяева нарочно держат пустыми?
Фиолетов смущенно улыбнулся и посмотрел на Джапаридзе.
— Вы, как всегда, правы, Алеша. Свое, народное — этот козырь, пожалуй, может побить все мои карты…
2 июня 1918 года Шаумян и Фиолетов подписали декрет о национализации нефтяной промышленности Бакинской губернии.
…Как всегда, он освободился в третьем часу ночи и шел домой по безлюдным, сонным улицам. На душе было легко и спокойно: корабли за собой он сжег и отступать было некуда.
Задумавшись, он шагал, ничего не замечая вокруг, и чуть было не столкнулся с женой, которая шла ему навстречу.
— Леля, ты? Что случилось? — спросил он испуганно.
— Ничего, Ванечка, не случилось. Просто захотелось тебя встретить.
— Какая же ты умница! — Он обнял ее за плечи. — Ты не обижайся, если я делаю что не так. Просто я очень устал, Леля.
— Тебе обязательно надо отдохнуть, подлечиться.
— Глупенькая… Ты как доктор. Недавно он хотел уложить меня в постель. Но, как видишь, не получилось.
Шаумян посмотрел на Фиолетова.
— А вы, Ванечка, конечно, не выполняете распоряжение Совнаркома обедать ежедневно? Впрочем…
— Вот именно, Степан Георгиевич. — Фиолетов усмехнулся. — Что толку ездить на обед, если дома хоть шаром покати.
— Да, к сожалению, вы правы, хоть шаром покати… Но будем надеяться на лучшее. Владимир Ильич в курсе наших продовольственных бед и принимает меры. О радиограмме Ленина от двадцать третьего мая вы, конечно, помните? Да, хлеб из Царицына в распоряжение Баксовета… Сейчас к нам идет картофель из Брянска, из Царицына — подсолнечное масло, со станции Теречной — мука и кукуруза, — время от времени Шаумян заглядывал в лежавший на столе список, — из Шендриковки — сахар, ячмень, просо…
— Все это так, Степан Георгиевич. — Фиолетов вздохнул. — Но уж очень трудно промысловикам работать не евши.
— Вы связывались с Констандяном?
— Да, — Фиолетов кивнул. — Продовольственные пункты, созданные на промыслах Народным комиссариатом по продовольствию, работают неплохо. Но продукты, которые были взяты на учет у частных владельцев, уже израсходованы. Правда, остались овощи. Продолжают работать бесплатные рабочие столовые. Но меню, прямо скажем, оставляет желать много лучшего.
— Я надеюсь, что нам поможет урожай этого года, — сказал Шаумян, — я уже телеграфировал Владимиру Ильичу о том, что мы организуем уборку хлебов в губернии для вывоза в Баку. Так что, Ванечка, давайте все же будем оптимистами.
— Да я и есть оптимист по натуре, Степан Георгиевич, — ответил Фиолетов.
…В эту ночь Фиолетову почти не удалось заснуть. Разламывалась, до тошноты болела голова, стучало в висках, и сон бежал от него. Ольга уснула быстро, намаявшись за день в своем продовольственном комитете да в очередях, а он лежал с открытыми глазами, смотрел в украшенный лепными карнизами потолок и думал.
Нет, он не жаловался на судьбу, на свою занятость и заботы, даже на свое вконец расстроенное здоровье. Он считал, что все, что с ним произошло, закономерно. Он не хотел другой жизни, может быть более благополучной и менее тревожной, его вполне устраивала та жизнь, которую он уже успел прожить и которой жил сейчас. Будущее? О нем он думал то с надеждой, то с тревогой и тогда гнал от себя невеселые мысли, утешаясь любимой Ольгиной фразой: «Все будет хорошо».
