– Но ты добавила: обязательно.
– Да, я и это сказала. Потому что тогда я так чувствовала. Правда, я сказала еще: может быть. Я и теперь говорю: может быть. Давай подождем… Откровенно говоря, меня ничто не заставляет спешить с замужеством. И я не понимаю, почему мне нельзя танцевать с тем, с кем я хочу?
– Он влюблен в тебя?
– Ну, и что ж тут такого? В меня влюблялись и другие. Ты тоже увлекался этой Матильдой… или как ее там. Наверное, и она говорила тебе «может быть», наверняка говорила! Или по крайней мере думала так.
Усталым и печальным голосом Янчо сказал:
– С тех пор как ты здесь, я только ради тебя не встречался с нею…
– Ради меня? Не понимаю! Если тебе хорошо с ней, то почему вы не встречаетесь? А если нет, то какую жертву ты приносишь этим мне? Разве я говорила, чтобы ты с ней не встречался?… Если ты считаешь возможным каждый день просить моей руки и в то же время встречаться с ней… Я ничем не связывала тебя и не связываю!..
Янчо молчал. Фери Капринаи, заметив, что «общество впало в меланхолию», поставил быстрый фокстрот и пошел танцевать с Гиттой. К восьми часам пришли Сирмаи и Альбин Штюмер. Госпожа Сирмаи угостила мужчин в курительной комнате водкой и пригласила отужинать. Штюмер вежливо отказался, сказав: «У нас совсем небольшой разговор». Вскоре пришел Гутхабер. Совещание началось.
Насупив брови, Янчо смотрел только на Гитту. Девушка сидела впереди, рядом с Фери Капринаи. Янчо видел поблескивающий в свете электрической лампы ее узкий лоб, ее волосы, четкий, удлиненный профиль, уголок ее глаза. Гитта была красива, и Янчо казалось, будто каждое ее движение, каждый жест отзываются в нем нестерпимой, страшной болью. Внезапно им овладело беспокойство. Речь зашла об адвокате Марковиче. Альбин Штюмер сообщил, что соцдемы любой ценой хотят выдвинуть его кандидатуру на пост бургомистра, и коммунистам трудно будет отклонить их предложение.
Сирмаи задумался.
– Хорошо! Очень хорошо. На это можно согласиться. Я никогда не был антисемитом. В конце концов, это наш человек, и я наверняка знаю, что он ненавидит коммунистов. К тому же Маркович не сторонник этого знаменитого рабочего единства. Англофил…
– На первое время он безусловно будет хорош. Но впоследствии, само собой разумеется, бургомистром должен стать дядюшка Йожи, – вмешался в разговор Фери Капринаи.
– На это можно пойти, мы не ошибемся.
Янчо придвинулся со своим стулом вперед, к Альбину Штюмеру.
– О чем, собственно говоря, идет речь? – спросил он у него.
Председатель национального комитета удивился его неосведомленности.
– Ведь об этом весь город говорит!
– А я думал, что господин бургомистр болен…
– Как же! Кстати, ты знаешь, что твои данные пришлись ко двору?
Слово взял Сирмаи.
– Настоящие сторонники Андришки, по существу, только на кирпичном заводе представляют собою организованную группу. Вот ее-то и надо будет обезоружить. Нужно как-то решить все их наболевшие и не терпящие отлагательства проблемы. Я уже беседовал с заместителем председателя завкома. Честный, лояльно относящийся к нам человек. Социал-демократ. У них трудности с продовольствием… Они было наняли какую-то машину… Завтра по этому вопросу там будет собрание. Очень своевременно Гутхабер собирается продавать свой грузовичок «темпо»…
– И мне хорошо, что город его покупает, – вставил Гутхабер. – Я как раз хочу приобрести «додж» из списанного американского военного имущества.
– Завтра на собрании соцдемы уже могут сообщить рабочим о подарке городской управы. У них будет теперь своя машина, которую они в любое время смогут использовать. Решится вопрос со снабжением столовой продуктами. Потом, попозже, я как-нибудь и сам наведаюсь к ним, – в конце концов это предприятие находится в ведении города. Пообедаю с ними, словом…
В ту ночь Янчо спал мало. Полночи он взволнованно, словно спеша куда-то, бродил по улицам. На рассвете холод загнал его в дом, и он, как был, в одежде, повалился на постель. Но не пролежав, наверное, и двух часов, встал.
Еще не было восьми, когда он пришел в райком коммунистической партии. Около получаса ему пришлось подождать. Но вот к нему подошел дружинник и спросил:
– Ну, видал этого черного, маленького, который сейчас зашел в кабинет? Это товарищ Мере из обкома…
Янчо даже не поздоровался, не представился, а дрожащим голосом сразу начал излагать тысячу раз продуманные и повторенные про себя за ночь слова: «Меня, помимо моей воли, подло и низко использовали…»
Мере сидел молча, спокойно, почти не двигаясь, и не сводил глаз с молодого человека. Он молчал и тогда, когда Янчо торопливо, взволнованно говорил, и тогда, когда ему уже почти нечего было сказать. Потом Мере начал спрашивать. Он расспрашивал обо всем, попросил даже повторить кое-что из того, о чем ему только что, наспех и не совсем связно, рассказал Янчо. Затем он спросил, какое мнение высказывали о Марковиче участники встречи у Сирмаи; спросил даже о грузовичке-хлебовозе Гутхабера, о его «темпо».
Незадолго до десяти часов Мере неожиданно встал, сказав, что ему нужно идти, полол Янчо руку и как будто даже улыбнулся ему.
Молодой человек почувствовал облегчение, и если бы не острая боль, которую он испытывал всякий раз, когда вспоминал о Гитте, ему было бы даже весело.
