Что-то похожее на это происходило в те годы и с нами.
Комиссар Агеев старался уверить маму и Наталью Александровну в том, что в тот злополучный вечер он и его товарищи, пообедав и выпив, решили подняться к нам наверх только потому, что им очень захотелось послушать музыку. И всем нам ничего не оставалось, как сделать вид, что мы поверили в это объяснение. Обломки двери гостиной, обломки разбитых рам и куски портретов мы вымели, вынесли.
Фоменко пролежал в петровской больнице недолго. Глаз ему удалили. Мы видели его мельком, когда он заходил к нам во флигель, к Агееву. Затем он тут же, не оставаясь ночевать, уехал в Нару, и больше мы его никогда не встречали. Что же касается Агеева, Колосовского и трех остальных, то они поселились с нами, расположившись на первом этаже.
Жизнь началась престранная. Агеев объявил нам, что мы, как он выразился, «до особенного распоряжения» будем жить под его наблюдением и под его ответственностью. Затем нам было объявлено, что не только в Москву, но даже за ограду имения ни мама, ни я выходить не имеем права. Исключение было сделано Наталье Александровне, так как она должна была ходить на работу в больницу, а также двум ее дочерям.
Совместная жизнь с комиссаром Агеевым была сплошным анекдотом, под которым скрывалась для нас ежеминутная опасность. Но мы, по своей необычайной беспечности, не сознавали всего трагизма нашего положения и не понимали того, что ходим по краю пропасти.
Агеев потребовал, чтобы мы на ночь не смели запирать дверей наших комнат, а так как дверь гостиной была выломана, то мы чувствовали себя под их наблюдением так, словно находимся за стеклом на витрине.
Поскольку Агеева и его товарищей надо было обслуживать, то это легло на мамины плечи. Обедали мы все вместе внизу, в нашей бывшей столовой. Пока что мы были с ними на равных правах, так как мама привезла пшена, муки, свиного сала и даже немного сахара.
Я несла свою музыкальную трудовую повинность: должна была играть и петь, когда по вечерам Агеев с товарищами приходил наверх, в гостиную. Вся программа состояла из песен, романсов и оперетт. Конечно, все начиналось злосчастной «Чайкой». Кроме того, мои слушатели часто просили меня подбирать по слуху. «Мы жертвою пали», «Среди долины ровныя», «Шумел камыш», «Сижу за решеткой» и т. д. Что касается Колосовского, то он требовал украинских песен.
Сами по себе эти люди оказались неплохими. Ведь они приехали из Нары с каким-то страшным и жестоким заданием по отношению к нам, и совершенно неизвестно, что именно их остановило, неизвестно, что помешало им поступить с нами так, как поступали им подобные с такими, как мы… Мало того, подчас мы даже замечали по отношению к нам проявление с их стороны самой настоящей доброжелательности. Может быть, благодаря музыке ко мне все они и каждый в отдельности относились особенно хорошо. Это было замечено и мамой, и Натальей Александровной, а потому если надо было принести воды из колодца или наколоть дров, то в таких случаях посылали меня.
Стоило мне только, надев шубку и подвязавшись платком, выйти с колуном во двор, как кто-нибудь из красногвардейцев выхватывал его из моих рук и накалывал мне охапку дров. Стоило мне также выйти с ведрами, как у меня их отбирали и через несколько минут вода была принесена.
Ни для кого другого из нас этого не делали и совершенно равнодушно смотрели на то, как остальные колют дрова и носят воду.
Заметив, что мы с Валей в свободное от хозяйства время берем санки и уходим в парк, Агеев велел соорудить около самого дома гору и облить ее водой, чтобы мы катались, как он выразился, «на глазах».
Солдатик со штыком, начавший первым уничтожение портретов, и двое других красногвардейцев состояли на положении не то стражи, не то конвоя. Сам комиссар Агеев и его помощник Колосовский в роли непосредственных наблюдателей в любое время дня и ночи, поднявшись к нам, тщательно обследовали, что именно мы делаем, и, конечно, не найдя ничего политически предосудительного, снова молча спускались к себе вниз.
Часто я что-нибудь писала (обычно это были стихи). В таких случаях Агеев долго стоял за моей спиной. Он переминался с ноги на ногу, и я слышала, как он по складам бормотал себе под нос то прочитанное слово, которое он с трудом одолел. Однажды это ему надоело.
— Почерк у тебя хороший, крупный, — сказал он, — только больно много пишешь, ни к чему это…
Однажды я вздумала переписать в отдельную тетрадочку стихи моего отца, написанные им по- французски. Как всегда, войдя неожиданно в комнату и найдя меня склоненной над листом тетради, с пером в руке, Агеев застыл за моей спиной. Несколько секунд я слышала его сопение.
— Чаво пишешь? — заорал он вдруг. — Чаво пишешь, спрашиваю?
— Переписываю французские стихи.
— Хранцуськие, говоришь? Стихи, говоришь?!
Все больше и больше распаляясь, он схватил переписанное мною, затем выхватил маленькую книжечку — сборник стихов моего отца — и стал злобно запихивать все это в свой карман.
— Посля разберем, што это такое! — бормотал он. — Разберем… — И вдруг выкрикнул: — Будя! Будя! Штоб больше ничего непонятного не писала! Расстреляю вас, шпионы проклятые!
Однажды Агеев застал и Валю за листком почтовой бумаги: она писала кому-то письмо. Почерк у нее был нервный, мелкий, немного неряшливый. Вырвав у нее листок бумаги и ничего не разобрав, Агеев велел ей тут же переписать все вновь крупно и разборчиво. Она подчинилась, но дрожащей от волнения и страха рукой написала еще неразборчивее.
Агеев крякнул, выхватил у нее лист, порвал его тут же на мелкие клочки.
— Кончайте вашу чертову писанину! — заорал он. — Штоб ни одна из вас больше ничего не писала, а не то расправлюсь с вами сам!
Наш ежедневный общий обед был для нас настоящей пыткой. Вся опасность заключалась в моей невероятной смешливости, которой я заражала Валю, а за ней и всех остальных. Во время обеда, за столом, к маме мужики обращались с самыми, на наш взгляд, дикими вопросами, вроде таких: «Почему если Земля шар, то люди с другой его стороны ходят вверх ногами и не падают? И почему по той же причине не валятся на бок дома? И почему не вытекают реки, а тем более океаны?» Один вопрос нелепее другого сыпался на бедную маму.
Однажды я фыркнула прямо в лицо Агееву, когда он, глядя на ноты, сказал:
— И как это ты эти чертовские букашки разбираешь? Не иначе как их жиды выдумали, они на ихнюю азбуку похожи…
Когда я пыталась объяснить Агееву, что такое меридиан, он, насупившись, долго слушал, а потом хлопнул по столу кулаком:
— Врешь все! Нет такого слова, ты мне его нарошно выдумала, штобы я его не выговаривал, штоб не запомнил. И как это земной шар в голове разделен, када он не делен? И кто это его делил? Ты думаешь, я дурак мужик, не догадаюсь? Ты мне здеся полчаса околесицу плетешь!
Теперь, через много лет, я понимаю, что этими людьми руководила жажда знания, что, видя перед собой нас, представителей другого класса, другой культуры, они искали у нас объяснений, искали какой-то крупицы образования, но мы этого тогда не понимали.
Рассердившись, Агеев быстро отходил.
— Ну, будя мне голову задурять, будя дурака валять! Иди-ка играй мне лучше «Чайку».
Все мы были измучены этой пыткой. Чувство невероятного нервного напряжения сменялось чувством глубокой усталости и полной апатии.
Все эти обстоятельства еще очень осложнились кокетством хорошенькой Вали, которая, беспрестанно стреляя своими блестящими глазами, совершенно покорила сердце красавца Колосовского. Не заботясь о взаимности, не скрывая своих намерений и ничуть не стесняясь ничьим присутствием, Колосовский вслух при нас высчитывал, сколько надо ждать времени, пока Валя станет совершеннолетней и их зарегистрируют.
В те дни Валя зачитывалась «Консуэло» Жорж Занд и не переставала восхищаться Венецией.
— И в Венецию с тобой поедем, и во все концы света с тобой поедем! — впиваясь в Валю своим горящим взглядом, сказал однажды Колосовский, когда мы все сидели в столовой за чайным столом.
— Вы-то, может быть, и поедете, — насмешливо отрезала Валя, — да я-то с вами никуда не
