С трибуны говорили речи громко и хрипло, стараясь перекричать шум. Люди слушали, ловили каждое слово.
Ораторы на трибуне выступали недолго и горячо. Они сменяли друг друга, выходили на самый край к борту машины.
Слушающие задирали головы и вытягивали шеи. Уно видел лица радостные, печальные, суровые, состарившиеся, больные, усталые. Люди устали от всего пережитого, от ожидания победы.
— Дорогие товарищи! Дорогие соотечественники!..
На площади смешались речи, музыка, голоса.
Ораторам приходилось все труднее. В разных местах появились музыканты с гармошками, аккордеонами и пузатыми балалайками. Рядом с огромной елью расположился единственный в городе духовой оркестр ремесленников. Играл громко и фальшиво, люди плясали барыню и танцевали фокстрот.
Время подходило к полудню, но народ не расходился. Весь город собрался сейчас на этой небольшой площади. Со стороны станции в воздухе появились яркие вспышки салюта.
Мелкий дождь не переставал, Уно промок до нитки. К краю кузова вышла Полина Лазаревна. Она подняла над головой руку, рубанула резко воздух и запела. Сначала присоединились стоявшие неподалеку, потом подхватили другие, наконец запела вся площадь, и песня слилась в один могучий голос:
Припев повторяли по нескольку раз и опять кричали «ура!». После митинга Уно спустился по лесенке с машины. Закрыли борта, и грузовик, тарахтя, уехал через толпу.
Народ медленно и неохотно расходился. Многие пошли на городское кладбище, вместе с ними Полина Лазаревна.
Площадь опустела, но праздник продолжался. Уно аккуратно свернул красное полотнище.
Гурьбой вернулась на механический почти под вечер.
У проходной их поджидал мастер Игнатий, почему-то свирепый, как зверь. Глаза выкатил, руки вытянул и грозил попеременно то одним, то другим указательным пальцем.
Мастер редко таким бывал раньше. Сегодня будто его праздник обошел. Он закричал, не остановить:
— Работнички явились? Шалопаи, шпана, дурдусы! Безответственные, распущенные шмакодявки, однако!
Дальше — больше, в таком же духе. Прямо-таки расстреливал бранными словами. Он доходил до визга и сорвать голос не боялся.
— Смена который час робит, вкалывает до поту, а их, нечестивых, следа нет! Пошто за вас другим мантулить? Или, может, из-за вас цех остановить, завод на прикол поставить? Сволочи!
— Пусть мантулят, если охота! — огрызнулся Петро.
— Останавливайте на здоровье, — сказал Рудик.
Мастер чуть не задохнулся, чуть язык не проглотил, рот раскрыл, а слов подходящих не нашел.
— Сегодня, мастер Игнатий, всем отгул! — хитро говорит Юрка Сидоров.
— Какой отгул? — не понимает мастер.
— Обыкновенный, за всю военную переработку, — говорит Юрка Сидоров.
— Да вы чего, однако, рехнулись ли как?
В волнении нацепил очки на самый кончик носа, поочередно поверх их заглядывал каждому в глаза.
И тут прорвалось, ребята принялись кричать на мастера. Он попятился, словно обороняясь:
— Вы мне бросьте арапа заливать! Я вам не мальчишка, не позволю, однако, плести турусы на колесах! Ну?
— Нет! — кричал Петро. — На смену в такой день не пойдем! Сегодня, может, самый великий праздник в мире, и ни под каким конвоем нас не заставишь!
— Ково это вы, черти, однако, проклятущие, удумали?
— А тово! — отвечает Рудик.
— Это чего же, однако, происходит? Забастовка, значит! — Мастер кричит до синевы на лице.
— Ну и что?! — в ответ кричит Петро.
— Выходит, забастовка, — смеется в сторонке Юрка Сидоров.
Мастер Игнатий вдруг бросился бежать куда-то без оглядки, шумно топая кирзовыми сапогами.
Смотрели ему вслед молча. Фаткул тихо сказал:
— Неладное затеяли, братцы, в самом деле на забастовку смахивает. По головке за это не погладят… Гад буду, незаконное откалываете…
— Все законно и понятно! — не успокаивается Петро. — Тебе одному непонятно!
— Не рви глотку, — говорит Фаткул. — Сам отлично знаешь, что у нас в стране не бывает забастовок.
— А вот сейчас будет! — говорит Рудик. — Потому что день самый необыкновенный, понял?
— Может, первый такой за всю нашу советскую историю! — говорит Юрка Сидоров.
Севмор и Павел молчат, в спор не вступают.
— Да ты разберись в сути-то! — кричит Петро на Фаткула. — Ну, выйдешь ты на смену и что?
— Ну, выйду и что?
— Что будешь делать-то? — не унимался Петро. — Снаряды клепать? Для кого и для чего? Теперь они никому не нужны! Фронта больше нет! Война-то кончилась! Понял, кон-чи-лась!
— Да я без тебя знаю, что кончилась! Ну и что из этого?
— А то, — убеждает Петро, — что войны отныне две тыщи лет не будет! Понял? Всю жизнь не будет! Это была самая последняя, понял?
— Нигде на земле! — добавил Рудик.
— …Никогда! — продолжает Петро. — Потому что каждый теперь знает, что это такое!
— Не зарекайся! — машет рукой Фаткул. — Кто это знает?
— Я знаю, он знает, все знают! — злится Петро. — Один ты, полный идиот, не знаешь да еще пыжишься? Нынче только сумасшедшие могут так подумать!
— Не больно, псих, заносись, а то и по роже схлопотать можешь!
— Не надо, Фаткул, — тихо говорит Павел, — нельзя в такой праздник… И вообще, плохо вам ругаться…
Павла послушались, страсти утихли.
— Так не пойдете на смену? — спрашивает Фаткул.
— Там делать нечего! — говорит Рудик. — Нужда в военных поставках уже тю-тю, а другой работы не дадут, ее такой нету…
— А если, в натуре, под охраной поведут? — вступает в разговор Севмор.
— Сам ты, Сивый, в натуре, ей-богу! — говорит Юрка Сидоров. — Все равно зазря бить баклуши в цехе будем.
— Ну вас к собакам, с вашей забастовкой! — говорит Фаткул. — У меня мать инвалидка труда и братан младший, мне их содержать и кормить надо. На вашей дурацкой забастовке ни фига не заработаешь, кроме фингалов и шишек!
Он быстро повернулся и пошел в цех.
— Валяй, штрейкбрехер! — вслед крикнул Рудик.
Севмор посмотрел на Рудика исподлобья, плюнул через зубы, скривился и сказал:
— Баланда ты, Цыган, дремучая! С вами спутайся, так в легавку махом угодишь!.. В натуре, я тоже похиляю, а вам статью припаяют! И законно будет, за сачки и прогулы! Припечатают тюрягу, ждите
